Уильям Шекспир - Поэмы и стихотворения

Как здесь Синон изображен, — устало,
Печален, кроток, изнурен трудом
Иль горестью, ко мне явился в дом
Тарквиний; все в нем сердце оживляло,
Хотя внутри порок пылал огнем.
Как принят был Приамом тот, так мною
Тарквиний принят, сжегший мою Трою.

Смотрите, как от слез Синона лживых,
Приам рыдает, О Приам! Дожив,
До старости, наивен ты, правдив,
Ведь каждая слеза из глаз красивых —
Троянца кровь: в ней и огонь, и взрыв!
Жемчужины из гнусных глаз Синона,
От вас погибнут стены Илиона!"

Свои контрасты дьяволы из ада
Заимствуют: под пылкостью их — дрожь,
Но и пожар под снегом их найдешь.
Подобное слияние им надо,
Дабы глупцы считали правдой ложь.
Приам подавлен лживостью Синона.
Вода грозит сжечь стены Илиона!

Тут ей такая ярость овладела,
Что из груди терпенье рвется вон.
Ногтями рвет она Синона тело,
Как будто то Тарквиний, не Синон.
Ее себе противной сделал он.
Но вот она очнулась, восклицая:
"Безумна я, бездушное терзая!"

Приливом и отливом ее горя
И время, наконец, утомлено.
То хочется, чтоб стало вдруг темно,
То, чтоб заря взошла… И, с ними споря,
Ей кажется, что все удалено.
Она устала, но заснуть нет силы;
А время все ползет, ползет уныло.

Но время пронеслось неуловимо
Перед картиной. Горести свои
Она в чужих топила в забытьи,
Подобье мук свои сносило мимо.
Мысль, что другие страждут нестерпимо,
Порой способна душу облегчить,
Но никого не в силах излечить.

Но вот вернулся Коллатин с друзьями
Вслед за гонцом. Лукреция бледна —
Вся в трауре, встречает их она.
Ее глаза обведены кругами,
Как радугой; их синева полна
Предвестьем бурь, которые в лазури
Минувшие затмить грозятся бури.

И Коллатин, заметив мрак ужасный
В ее лице, растерянно глядит:
Опухшие глаза кроваво-красны,
Поблек румянец радостный ланит.
Безмолвно перед нею он стоит:
Так старые друзья, сойдясь далече
От родины, теряются при встрече.

Касаяся руки похолоделой,
Он говорит: "О милая, ответь,
Что ты дрожишь? Какое горе смело
Сразить тебя и трауром одеть?
И отчего румянец мог сгореть?
Открой мне горе, что тебя тревожит,
И твой супруг рассеять зло поможет".

Три тяжких вздоха вылетают ране
Печальных слов, чтоб горю дать исход,
И наконец она понять дает,
Что честь ее поругана в обмане…
Она желает все сказать, и вот
Ей Коллатин и спутники готовы
Внимать, безмолвны, грустны и суровы.

В своем гнезде прибрежном лебедь белый
Предсмертный стон им выразить спешит:
"Нельзя стереть позорный след обид,
Бессилен мой язык окаменелый
Излить всю скорбь, которая язвит.
В душе моей безмерно больше муки,
Чем могут передать слова и звуки.

Скажу одно, мой повелитель: силой
Чужой на брачном ложе возлежал,
Где отдыхал ты часто подле милой
И голову усталую склонял.
Вообрази все то, чем запятнал
Меня злодей: насилье, поруганье,
И ты поймешь Лукреции признанье.

В глухой тиши, с мечом блестящим, гадом
Прокрался он в приют мой. В тьме ночной
Дышал его зловещий факел чадом.
Он говорил: "Проснись, дели со мной
О римлянка, восторг любви земной,
А нет — тебе, и близким, и любимым
Грозит позор мечом неумолимым.

Когда тебе склониться неугодно
К моей любви, я тайно умерщвлю
Грязнейшего холопа, заколю
Тебя и буду клясться всенародно,
Что вас застал на ложе. Я куплю
Себе такой ценой навеки славу!
Тебе — позор и вечную отраву!

Я, вся в слезах, кричать была готова.
Он меч приставил к сердцу моему,
Клялся, что если только я ему
Не покорюсь, произнесу хоть слово,
Он умертвит меня, и обниму
Я труп раба убитого, и в Риме
Лукреции позорно будет имя.

Враг был силен; я — слабое созданье,
Слабей от страха. Хищный мой судья
Мне приказал молчать, и тщетно я
Пыталася найти увещеванье.
Но красота несчастная моя
Безумца ослепила. Беспощаден
К ворам судья, коль ими обокраден.

О, научи, молю я, оправданью!
Дай отыскать убежище от зла!
Пусть кровь моя грязна от поруганья,
Моя душа безгрешна и светла,
Она подругой тела не была.
Не уступая гибельным соблазнам,
Она чиста в своем жилище грязном".

Тут жертва безнадежная утраты
Стоит, склонив в унынии чело,
Скрестивши руки, ужасом объятый…
Уста — как воск… Он дышит тяжело,
Дыхание как будто бы сожгло
Его слова. Он хочет что-то внятно
Произнести — слова текут обратно.

Так и в пролеты, скованные аркой,
Врывается стремительный поток,
И бьется дико в каменный их бок,
И вспять бежит, как будто в схватке жаркой.
Так вздох его, мучительно глубок,
Из сердца вон все горе вырвать хочет…
Рванется… миг — и вновь в груди клокочет.

Безмолвное страданье ей понятно.
В ней жажда мести вспыхнула огнем.
"О мой супруг! Страдаем мы вдвоем! —
Воскликнула она, — и необъятна
Моя печаль! Поток сильней с дождем.
Твой гнев снести мне тягостно и больно:
Для жгучих слез и пары глаз довольно.

Но для меня, которой ты лелеем
Так нежно был, молю, тому отмсти,
Кто стал себе, тебе и мне злодеем!
Представь, что зло идет, и защити
Лукрецию. Меня уж не спасти,
Но пусть умрет предатель… Замедленье
Питает лишь вражду и преступленье.

Но раньше чем, о рыцари, злодея
Я назову, — должны вы клятву дать
Отмстить ему, измену покарать.
Хвала тому, чей меч, не сожалея,
Предательство стремится наказать.
Храня обет, обязан рыцарь свято
За женщину восстать на супостата!"

И римляне в святом порыве рвенья
Ей дали клятву смело отомстить,
Как честь велит, и долг, и уваженье.
"Как звать его?" Но имя сообщить
Она все медлит. "Как могу я смыть, —
Вновь вопрошает их она тревожно, —
Насилие, свершенное безбожно?

Скажите мне, насколько я виновна?
Все ужасы повелевали мне
Ему покорной быть беспрекословно.
Но может ли душа моя вполне
Стряхнуть позор не по моей вине?
Источник очищается от яда,
Могу ль я смыть печать греха и ада?"

И отвечают ей единогласно:
"Кто чист душой — и телом чист всегда".
С безрадостной улыбкою тогда
Она лицо склонила, и так ясно
На ней горит пятно ее стыда.
"Нет! Никогда для слабого созданья
Не буду я примером оправданья!"

Тогда со вздохом, душу разрывавшим,
"Тарквиний… Он…" — она произнесла
И больше говорить уж не могла.
Но скоро снова с сердцем, трепетавшим
От горести, все силы собрала
И крикнула: "О римляне! Он это
Велит вонзить мне в сердце сталь стилета!"