Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

И воздухом бессмертия дышу,
Как цветик синий дышит над рекой,
И, как камыш, сгибаюсь и шуршу.

Тебя люблю я больше всех на свете,
Ниспосланный мне Серафим­Хранитель,
И нет иных мелодий у поэта
Чем те, что ты внесла в его обитель.

Мне дороги – нет слова! – тучи эти,
Волна морская и Христос Спаситель,
И степь понтийская с неволи цепью,
И каждый в ней подножный скромный житель.

Но без тебя всё было бы мертво,
Как позабытый всеми мавзолей,
И не воскресло б в сердце Божество,

И не любил бы я родных полей,
И всё мое потухло б естество,
Как свет лампад, где выгорел елей.

Уже с младенчества я верил в Духа,
Наставника воскреснувшей души,
И бабушка, библейская старуха,
Вела меня молиться в камыши,

Где доходило явственно до слуха –
О чем твердили в высоте стрижи,
Кружившая над головою муха
И меж осок скользящие ужи.

И всякий звук казался мне молитвой,
И сам себе я – распятым на крест.
Я не участвовал в кровавой битве

Созданий всех, грызущихся окрест,
Когда бродил среди глубоких рытвин,
Ища никем не оскверненных мест.

Громадная готическая арка,
И в ней каскады восковых свечей,
Пылающих торжественно и ярко,
Как золотой меж скалами ручей.

На темных стенах – Гадди патриархи,
На алтаре распятый Назарей,
Цветочные вокруг Него подарки,
И на коленях дряхлый иерей.

Как на море сверкающие блики,
Сиянье будто лунное вокруг.
И тысячи изжаждавшихся ликов

Простерты к символу вселенских мук,
И очи всех горят, как сердолики,
И к небу поднято сплетенье рук.

В аду всегда такой осенний день,
Бессолнечный, туманный, неизменный...
Нагое поле и сырые стены,
Да черная полуночная тень.

Татарники засохшие, и пень
Обугленный над пропастью геенны,
Терновники с ехидны липкой пеной,
Где гарпии вьют гнезда, как плетень.

И желтые меж беленой ростки,
Проросшие из проклятых семян,
Что алчут, смертной полные тоски,

Залитых солнцем радужных полян.
Но змеи отгрызают корешки,
И душит всё игольчатый бурьян.

Будь как звезды, будь как тучи,
Никогда не стой на месте,
Будь в Париже, будь в Сегесте,
Низвергайся с мрачной кручи!

Водопадом стань могучим,
И порывом в жизни тесной,
Птицей райскою прелестной,
Вязью сказочных созвучий.

Возмущайся против Бога,
Спящего глубоким сном,
Всей душой забей тревогу,

Чтоб проснулся Он, как гром,
Еговой проснулся строгим,
Иль твоим шальным пером.

Я сам в себя ушел, как в храм старинный,
Заполненный гробницами царей.
На алтарях задымлены картины,
В светильниках – прогоркнувший елей.

Но я люблю прошедшего руины,
Когда меж них ликует соловей,
Когда вокруг колышутся раины
И сам я – старый вещий чародей.

Я не горжусь уже собой, как прежде,
Когда искал в священном храме Бога,
Но я еще и в выцветшей одежде

Не потерял космического слога,
Не потерял в развалинах надежды,
Что дозмеится к Вечности дорога.

Пустынный на чужбине горный склон.
Меж круглых камешков журчит ручей,
Кораллом олеандров окаймлен.
И трелит в них блаженно соловей.

А на вершине жаркий ряд колонн, –
Дорийский храм, теперь уже ничей, –
Меж ними козы, слышен дальний звон –
Да я, слагатель суетных речей.

Где это? На картине Клод Лоррена,
Иль на эстампах желтых Пиранези?
Нет, – у меня в душе, когда на стены

Своей тюрьмы гляжу я безнадежно,
Не ожидая в жизни перемены, –
И на соломе я богаче Креза.

Я в детстве географию любил
Гораздо более других наук,
И днем, и ночью на постели, плыл
За тридевять земель, как храбрый Кук.

Затем в набат я социальный бил,
Заманивая в сети как паук,
И яростно в душе своей сверлил,
Чтоб Бога откопать из смертных мук.

Теперь, уже впадая снова в детство,
Стал на воздушной яхте, как Колумб,
Крылить в страну межмирья и безлетства,

С звезды к звезде среди алмазных клумб,
Где в бесконечности, моем наследстве,
Себе любой я волен выбрать румб.

Куда б ни плыли мы через туман,
Я не дрожу, как трепетная лань:
Незримая божественная длань
Ведет меня чрез звездный океан.

Сирена не гудит, когда тартан
Я вижу крылья, выплывших на брань
Сквозь отмели и скал угрюмых грань, –
И я пою торжественный пеан.

Я неразлучен ныне с Божеством,
Как Моисей в зыбящейся пустыне:
Бог управляет кормовым веслом,

Ведя корабль к безбрежности вершинной,
И воскресают под моим пером
Моей души забытые святыни.

Зелень в парке – прямо из тубетки,
Зеленей болотного салата.
С пистолетами крадутся детки,
Всё – индейцы, лютые пираты.

Джунгля всюду. Ни к чему отметки,
Школы, проповеди для солдата!
Паруса важней, капканы, сетки:
Следопыты – все в саду ребята.

Это только взрослые мессии
Думают об исправленьи мира,
Распевая в храмах литании.

Игры детские – прыжки сатира,
Голоса они лесной стихии,
Продолженье творческого пира.

Влюбленным в мир, хочу уйти я к Богу,
В тебя влюбленным, как больной эфеб,
Уйти с волненьем в дальнюю дорогу,
Где лучезарный проезжает Феб.

Что в том, что желчь сосал я понемногу
И горек был познанья черствый хлеб,
Что от острога я плелся к острогу
И тот же всюду находил вертеп?

Всё искупало творческое слово,
Всё искупала в мире красота,
Хотя тоска по ней – как путь терновый,

И нам видна она лишь со креста.
Несовершенен мир Твой, Иегова,
Для нас – поэтов, вследников Христа.

Среди домов – чугунные ворота.
Войди! Там липовая есть аллея,
Ромашки вдоль нее цветут без счета,
И тополи на страже зеленеют.

И все они приветствуют за что­то
Тебя вошедшего – как иерея,
И требуют подробного отчета,
О зимнем расставаньи сожалея.