Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Где эта Елка, я досель не знаю,
Хотя и вижу ореол свечей:
На карте у меня не видно рая,
Нет у меня к его вратам ключей.

Вот и ищу путей я с облаками,
То на далекий благодатный юг,
То на холодный север – выть с волками
И в проруби бросать коварный крюк.

Так – в постоянной смене направленья –
Проходит мой кончающийся век.
И, кроме нового стихотворенья,
Я не создам разумного вовек.

Я сиротливей схимника в пещере,
Хоть и живу меж страждущих людей:
Он умирает в христианской вере,
А я отрекся от земных путей.

Он ночью спит в своем сосновом гробе,
И молится усердно целый день,
Я и в пугающей земной утробе
Недоуменная лишь буду тень.

Ко мне никто с мольбою не приходит,
И сам я ни к кому уж не хожу,
Через меня, как через тень, проходят,
Я безразличен к Страшному Суду.

Лишь серая я полоса тумана,
Я только тень, – за что меня судить?
Из мирового встал я океана,
Но ненадежная я к небу нить.

Страшат меня цементные гробницы
Чудовищных окраинных домов:
Они – как исполинские темницы
Закрепощенных городских рабов.

Зачем они жужжат в огромных ульях?
Какой они насобирают мед?
Какой есть смысл в техническом разгуле,
Какая суть пробьет духовный лед?

Зачем они покинули селенья
Отцов своих в таинственных горах?
Для вавилонского столпотворенья,
Для прозябанья в каменных дырах?

Не лучше ль полевой убогой мышке,
В норе живущей над струей ручья,
Чем муравьям – там, на цементной вышке,
Клянущим все основы бытия?

Я не Зевес, но, как орел, летаю
Мечтою дерзкой к трону Громовержца,
И, словно облак белоснежный, таю
В полудня голубого ясном скерцо.

Но, как Зевес, живу я только Гебой,
Несущей мне амврозию в кратере, –
Душе нет доступа иного к небу,
Нет выхода, помимо чистой веры.

Действительность одолевает душу,
Слабеют крылья жалкие Икара,
Пустынную вдали я вижу сушу, –
И за дерзанье постигает кара.

Чудесного я снова жажду кубка,
Налей его амврозией чрез край,
Склонись ко мне устами вновь, голубка,
Чтобы потерянный вернулся рай.
1953

Красивы кучевые облака
И крохотные на деревьях пташки,
Красивы души детские, пока
Похожи на пасхального барашка.

Но мы устали с облаками плыть,
Устали созерцать всеувяданье,
Словесная истлела в сердце нить,
И скучно небылицы созиданье.

Что нам теперь обломок божества,
Когда в душе испепелилась вера?
Что меж могил атласная трава,
Когда мы обескрылили химеры?

Мы смотрим тупо на огонь камина
И превращаемся, как он, в золу,
Давно уже в космической пустыне
Мы равнодушны и к добру и к злу.

Ты видела ли пыль на клавесине,
Собравшуюся там – Бог весть откуда?
Так звезды собрались в небес пустыне,
И до сих пор их появленье – чудо.

И как сметет прилежная хозяйка
С блестящей крышки клавесина пыль,
Так звезд за стайкою исчезнет стайка, –
Алмазный скосит кто­нибудь ковыль.

Будь это Бог, будь это вздорный Случай, –
Всё алчет в мире скорого конца.
И ты себя вопросами не мучай,
Не веруя в Небесного Отца.

Не отрицай, всё суета на свете,
Не заменяй один мираж – другим,
И радуйся, что в звездной мы карете
Летим в космический какой­то Рим!

Жить можно только потому, что любишь
С тобой из рая изгнанную Музу.
Смотря в ее глаза, души не губишь,
Хотя она похожа на Медузу.

Да, на Медузу с ореолом змей
И скорбными, как у Мадонн, глазами,
Которой жизнь твоя всего важней,
Когда ты над загадкой жизни замер.

Она сражает жалами волос –
Одолевающих тебя врагов,
Она глазами жуткими хаос
Рассеивает для твоих стихов.

Она тебя лебяжьими крылами,
Как мать родная, согревает в мраке,
Когда ты борешься меж облаками,
Или лежишь в глубоком буераке.

Нет на земле преображенней Музы:
Она, как синий Ангел Благовестья,
Снимает с рук твоих земные узы,
Чтоб ты вернулся в Отчие поместья.

Как ожерелье, фонари
В туман уходят к точке схода.
Асфальт сверкает, как угри
Под черной тенью парохода.
Автомобили глазом ската
Мигают на людские тени.
Нет ни восхода, ни заката
Меж наших жалких привидений.
А сам я что? Пугливый блик
Воскресшего на миг, как Лазарь.
Источен временем мой лик,
Как силуэт на древней вазе.

Я – безнадежный лабиринт,
Где замурован всякий выход,
И в голове, как ржавый винт,
Бурлит безвыходное лихо.
Нет ни одной дороги в Рим,
Хоть все они туда приводят,
И как бы ни был купол зрим,
Туда лишь пилигримы ходят.
А я не верю в дважды два,
Не верю в чудотворный атом:
Землей набита голова,
А дух мой – в измереньи пятом.

Громадные всклокоченные волны, –
Несметная татарская орда, –
Нахлынули, отвагой дикой полны, –
И всё смела мятежная вода.

Суденышки, столетние плотины,
Цветущие когда­то города, –
Размыты плодородные равнины,
Потоплены и люди и стада.

Повалены гиганты Дон­Кихота
От рыцарей Нептуновых копья, –
На зрелище глядеть мне неохота,
На торжество морского бытия.

Я муравей, считавший муравейник
Конечной целью жизни на земле,
И с ужасом, как спасшийся келейник,
Гляжу на трупы в тине и во мгле.

Он тысячи изрезал мертвецов,
Чтобы узнать хоть что­либо о жизни,
Но к суеверью должен был отцов
Вернуться – на познанья жалкой тризне.

Он изучал кровавый, тяжкий плод
Безумия людского и позора, –
Погибших средь потока бурных вод,
Повешенных, расстрелянных зазорно,

Умученных в острогах за мечту,
Распятых за измышленную веру, –
Как убивали в мире красоту,
И люди умирали за химеру.

И он вернулся к Эросу Христа
И умер у подножия Распятья,
И древняя загробная мечта
Его прияла в чистые объятья.

Что жизнь? Жемчужная на волнах пена,
Несомая неведомо куда.
В нее рядится, как в фату, сирена,
Ее дробят бегущие суда.

Как кружево, она видна на гребнях
Бушующих неукротимых волн,
Но жемчуг света – в голубой обедне –
Лишь миг один одушевленья полн.