Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Порой на площади Соборной
Уланы правили парад, —
Летели тучи пыли черной
На гимназический наш сад.
И если лошадь строевая
Вдруг собиралась для прыжка,
Он, радуясь иль узнавая,
Следил за ней издалека.
И ослепленный славой ложной
Иль древней славой оглушен,
В подвал под вывеской сапожной
Как Цезарь возвращался он.
И для него во тьме убогой,
Науки светской первый том,
Латынь богов в обложке строгой
Живым гремела языком.

Так в узел заплетались годы,
И сквозь туберкулезный жар
Он различал уже свободы
Пленительно туманный дар.
И вот — запретной книгой чудной
Глаза мозолит на столе
Самоучитель жизни трудной —
Париж, сияющий во мгле.
Библейские воспоминанья
Шумят, как грозные дубы, —
Путь добровольного изгнанья
Проходит за чертой судьбы —
Нравоучительно и строго
Стучит сапожный молоток, —
Нужда читает слишком много,
Вычитывает между строк.

Что знали мы и что узнаем
О тени, вышедшей на свет?
Лишь роковое имя — Хаим,
Бегущее за ней вослед.
В своем убежище подвальном,
Мешая истины и сны,
Он жил философом опальным,
Забредшим к нам со стороны.
Средь беспорядочного хлама,
Спинозы верный ученик,
Он и в жару топорщил прямо
Свой рыжеватый воротник.
Как будто ночь уже бежала
По холодеющим листам,
Как будто буря угрожала
Его неистовым мечтам.

Проходит ветер по дорогам
И возвращается опять, —
Назло суровым педагогам
Я время обращаю вспять.
И с фотографии старинной
Сойдет забытая родня,
И кто-то коркой мандаринной,
Смеясь, нацелится в меня —
Он пробежит по коридору,
Расталкивая детвору,
Влача серебряную шпору
По многоцветному ковру.
В пролеты лестницы парадной
Как гром ступенчатый падет
И молодо и беспощадно
В альбоме пыльном пропадет —

Мы резво бегали когда-то,
Теперь мы ходим кое-как, —
Коробит грубая заплата
Наш подозрительный башмак.
В пылу хозяйственной заботы
Мы сами клеим каблуки,
И, в общем, нет у нас охоты
Считать сапожные стежки.
Но бойко в утра молодые
Мы забегаем в тот подвал,
Где классик в сапоги худые,
Как гвозди, годы забивал —
О, полно, полно, — ты ли это,
На всё глядевший свысока,
Жестоким званием поэта
Уже уколотый слегка?

Что в памяти моей осталось
От мелких и случайных встреч?
Лишь день-другой, — и эту малость
От перемен не уберечь.
Глядишь — и Кишинев погромный
Сверкнет в читальне городской
Овидия слезой огромной,
Влюбленной пушкинской строкой —
Еврейский мальчик в шляпе рыжей,
Философ в узком сюртуке,
Мечтая робко о Париже,
Прошел сквозь память налегке.
Он растворился без остатка
В голодных и счастливых снах,
В высоком мире беспорядка,
В подземных встречных временах.

Давно ли мы в тетрадях школьных
Осмысливали кое-как
Несовершенство рифм глагольных,
И Цезаря, и твердый знак.
Но с первой сединой, впервые,
Жить начиная со складов,
Мы потекли на мостовые
Всех европейских городов.
И выпал нам Париж на долю
Виденьем нищенской сумы.
Меняя рабство на неволю,
С ним жребий разделили мы.
Париж без уличного смеха,
Без карусели огневой, —
Расстрелов яростное эхо
На присмиревшей мостовой.

Париж залег в мансарде грязной,
Храпит на койке раздвижной,
Беспечный свист и смех развязный
За подозрительной стеной.
Молчат предместья боевые,
В фабричном прячутся дыму, —
Мигают фонари кривые
Сквозь историческую тьму.
Но Сены легкое дыханье
И нежный шелест облаков
Еще хранят очарованье
В архиве тлеющих веков.
И узнавая, вспоминая,
Определяя меру зла,
Старик с кошелкой, чуть хромая,
Как мышь скользит из-за угла.

Лукавых истин позолота
С рассудком трезвым не в ладу, —
Всю ночь прилежная охота
Идет на желтую звезду.
Одни сердечные биенья
Чуть различимы в тишине, —
В железных касках сновиденья
Разгуливают по стране.
Дневная птица присмирела,
И рыба отошла на дно,
Одна Рахиль сидит без дела,
Часы стучат — ей всё равно.
Перина как душа разрыта,
Всё вывернуто до костей, —
Солдат на кухне деловито
Считает вслух ее детей.

Голубоглазый, красногубый,
Широкоплечий и прямой,
Он сел для важности сугубой
На стул заведомо хромой.
Он вынул книжку записную
И добросовестно строчит, —
Ночь подошла к нему вплотную,
В затылок дышит и молчит.
Он длинный список увеличит
Еще на несколько имен, —
Вот сверил счет и пальцем тычет, —
Ревекка, Сарра, Аарон —
Продажной совести уколы,
Молчанье совести живой, —
По существу — все люди голы
На самой людной мостовой.

Фотограф бурь неосторожный,
Я жизнь снимал со всех сторон, —
Чужим лицом и кличкой ложной
На пленке проявился он.
Но, изучая снимок свежий,
Я постепенно узнавал
Мой дальний городок медвежий,
Парад воскресный и подвал.
Так входит юность на прощанье
В заглохший и пустынный дом,
Где пышно разрослось молчанье
Тяжелолиственным плющом.
И распахнув навстречу двери,
С сердечным содроганьем ты
Глядишь и веря, и не веря
На друга милые черты.

Он приходил ко мне украдкой
В беспуговичном сюртуке,
Мы пили чай не очень сладкий,
Настоянный на порошке.
От исторического шума
Уже оглохший на сто лет,
Я спрашивать привык угрюмо
И пылкий получал ответ.
Косноязычный от волненья,
Локтями намечая крест,
Он робкой пластике сомненья
Предпочитал ударный жест.
Но иногда, устав от спора,
Он руки подымал без слов, —
Так подымают свиток торы
Над бурным выплеском голов.

Мы подружились понемногу,
Неторопливо, навсегда,
И, приближаясь к эпилогу,
Листали наново года.
В час сумерек и расставаний
Мы собирали на ходу
Цветы больших воспоминаний
В воображаемом саду.
Два имени и два народа,
Как руки, тесно сплетены
В печальном возгласе — Свобода —
И в утверждении — Равны. —
Среди развалин древней славы,
Среди кладбищенских красот
Мы продолжали верить в право
Всех человеческих высот.

Мечтатели, враги порядка,
Взрыватели морских пучин, —
Их убивает лихорадка
Души, горящей без причин.
Приходят боги и уходят,
Но остается трудный путь.
На нем как овцы годы бродят,
Чтоб стать эпохой где-нибудь.
Закон железный нарушая,
Безумец двинулся в поход,
Но в сумерках рука большая
Безумный закрывает рот.
Конец без музыки парадной,
Без утешительных венков, —
Лишь крови сгусток беспощадный
В соседстве шейных позвонков.

Он умирал в тюрьме особой,
Изъеденной со всех сторон
Такой неукротимой злобой,
Что выжить и не мог бы он.
Наследник славы европейской,
Венгерской и иных корон,
И я сошел в вертеп еврейский
За право умирать как он.
За право пожимать отныне
Любую руку без стыда
И каждой матери о сыне
Моем напомнить иногда.
Там было всё невероятно,
Всё было непонятно мне, —
Души сомнительные пятна
И свет, играющий в пятне.