Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Но никто
так его и не услышал.
Только камни:
каменные глыбы, монументы
седовласой старины,
дряхлых времен,
наполовину растворившихся
в теплом тумане тлена,
в клубах сизого дыма
курящейся трубки познания,
в мареве испарений,
в мерцании тлеющих
ароматических смол…
И в тишине
камни и монументы
прошептали молитву луне,
которая в плавном полете
стерла мягкие черты мрака,
проникновенную смутность теней, -
и он опечалился.

Задумавшись на мгновение,
он обратился к луне
с речью своих очей,
а потом удалился,
подобно теням,
гонимым
лунным светом.
И жизнь снова потекла по своему
привычному руслу.

* * *
Сегодня ночь — как будто море,
где черный парусник плывет
по темноте угрюмых вод —
по морю в горестном затворе.

И все ж мечта парит в прозоре
средь звезд горящих, и вот-вот
она собою небосвод
весь обоймет, себе на горе…

А я — один в моей ночи,
где ни созвездья, ни свечи —
стою на палубе, однако.

О ночь! Мерцают светляки
надежды — призрачной реки,
что впала в море слез и мрака.

* * *
К сфинксу я отправлюсь
выспросить ответ.
Ведь его обитель —
у меня в крови.

Я отправлюсь ночью,
ибо ночью нет
веры настоящей,
подлинной любви.

И пришел я к сфинксу
выспросить пароль,
к сфинксу, чья обитель
у меня в крови.

И была ответом
мне такая боль,
что себе сказал я:
«Бога не гневи».

Я от сфинкса слышал
странные слова.
Повторить их вряд ли
я смогу посметь.

Но от них доныне
кругом голова.
В них молчала тайна
и звучала смерть.

Так я вник случайно
в тайну бытия —
оживала тайна,
умирало «я».

* * *
Трубадурил филин в снежном полусне.
Скандинавский филин, а вокруг — снега.

Филин трубадурил на седой сосне.
Не было ни друга рядом, ни врага.

Вслушался я в песню филина того,
в магию могучих, еле слышных слов,
и меня пронзило это волшебство —
кровь мою и разум до первооснов.

И околдовал он с той поры меня,
филинову песню слышу я во мгле.

Чую запах дыма вещего огня
и лечу на шабаш я на помеле!

I
Плывет вечерний звон издалека,
и в сердце — хмель таинственной тревоги.

Анестезирующая тоска —
печаль пути
с тоскою по дороге!

Как тень крыла
вечерние колокола,
вечерний перезвон печали.
Былая радость — ну и пусть
тебя отменит эта грусть,
которую не звали…

Шуршит зловещее крыло,
все ближе роковые крылья:
то всхлипы меди приоткрыли
безлунья черное стекло.
Летит мохнатый нетопырь,
топорща голоса безлунья.
Кто вскрикнул — птица ли?
Колдунья?
Кто ухнул — филин ли?
Упырь?
На небе, как на дне реки, —
серебряные светляки:
светясь астральными
сосцами,
мерцают звезды бубенцами…

Грузнеет влажный окоем,
дымясь густеющим туманом,
и солнце, сломанным крылом
прижав к своим кровавым ранам
густую вату облаков,
за горный кряж уходит круто…
Зато закат, взгляни, каков!
Но слишком коротка минута,
когда беззвучный фейерверк
закатных красок расцветает.
Мгновенье — и палитра тает.
Еще лишь вздох —
и свет померк.
И ночь —
как будто черный взмах
над плачем дальней колокольни…
Ушел закат
тропой окольной,
неся отчаянье в очах.

II
Вечерний звон издалека,
а в сердце — хмель тревоги.

Анестезирующая тоска
по ускользающей дороге.
И лишь одна не меркнет боль.
Мне не уйти от этой муки.
Я разлучен, любовь,
с тобой.
Любовь! С тобою я в разлуке…

III
Плывет вечерний звон издалека,
и в сердце — хмель грядущего безмолвья…

И бродят привиденья звуков —
прозрачные цветы, призрачные стрекозы -
иллюзорные всплески фантазий,
тонкие стебли мелодий,
которые вскоре поникнут
под гирей глухой тишины, —
роятся призраки иллюзий
над трагическим морем мрака,
в котором плывет утлый челнок —
грешное мое тело.
Черный час печали
замуровывает меня в себе.
Черное чрево печали,
в котором захлебнулся,
задохнулся
слабенький голос моего духа!

Шуршит зловещее крыло,
все ближе роковые крылья:
колокола! Вы приоткрыли
безлунья черное стекло.
Летит мохнатый нетопырь,
топорща голоса безлунья…
Кто вскрикнул? Птица ли?
Колдунья?
Кто ухнул? Филин ли?
Упырь?
На небе, как на дне реки, —
серебряные светляки:
светясь астральными
сосцами,
мерцают звезды
бубенцами!

IV
Вечерний звон издалека —
как будто приоткрыла дверцу
колоколов плакучих медь
в печаль и в смерть…
Да будет смерть,
как тень, легка,
и, как вино,
любезна сердцу!

Декабрь,
авгуров месяц тьмы.
Декабрь,
не небо — а клобук.
Декабрь,
не месяц, а — дикарь.
Декабрь зимы,
как перестук
костей, грохочущих окрест.
Декабрь, зловещий,
словно крест.
Декабрь, распявший на кресте
былые радости
мои…
Вот, наподобие змеи,
ползет из недр твоих
тоска,
и подступает к горлу
скорбь.
Ну что ж, декабрь,
скрути и сгорбь
Добро, как суть твоя
велит,
а Злу улучши аппетит.

Декабрь,
авгуров месяц тьмы.
Сначала вдруг увидим
мы,
как серый призрак
просквозит
на горизонте… А за ним —
другие… Словно злой магнит
притянет этот серый дым.
Декабрь!
Кровавая звезда
тобою правит,
месяц мглы.
В смирительной рубахе
льда,
на плахе выстывшей золы
безжалостно загубишь ты
мои забытые надежды, мои бродячие мечты!

Декабрь!
Не месяц, а дикарь!
Декабрь! Свистят уже твои
слепые стрелы — все свирепей,
все гуще и неугомонней…
Моих любовей соловьи,
и лебеди моих гармоний,
и попугаи празднословья
на камни падают и кровью
исходят… Кровь же —
как янтарь…

Декабрь,
не месяц, а дикарь!

Декабрь… Не небо,
а клобук.
Разгар зимы и перестук
костей, грохочущих окрест.
Декабрь, зловещий,
словно крест!
Душа не дышит. Дух ослеп.
О склеп
сырого декабря,
где погребальным звоном
медь
поет о том, что все моря —
мои моря! — моя же Смерть.
Где логово твоей
тоски,
состарившей меня
вдвойне,
в тиски зажавшей мне
виски
и иссушившей песню
мне?

Алхимия какого мавра
расплавит в сердце этот лед
и слов каких абракадабра,
декабрь, обрушит
твой оплот?