Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Душа не дышит. Дух ослеп.
О склеп
сырого декабря,
где погребальным звоном
медь
поет о том, что все моря —
мои моря! — моя же Смерть

Прощайте, все фальшивые кумиры:
стеклярус бриллиантовых подвесок
и золоченая зола алхимий,
бумажные цветы поддельной страсти
и крашеная белокурость Эльзы!

Колдуйте над ретортами Риторик,
дышите всласть метаном Метафизик,
ни грамма мне не нужно от Грамматик,
ни метра не приму от ваших Метрик.

Навек прощайте, показные страсти,
прощай, чистописанье чистогана!
Слезоточивые ужимки, чао!
Прощайте, феи морфио-Морфея? [36] Морфей — в греческой мифологии — бог сновидений.

Адью, литературные притоны,
где недоумье высушенных мумий
и раболепье бесталанной черни
побито молью сохлых академий
в порочном круге дантовой геенны.

Я сыт банальностью стереотипа,
калькированной ленью тонких линий
и безупречным пеньем под сурдинку.
По мне бы нынче — грубостью Вийона
восславить непечатность плотской страсти!

Да здравствует экзотика смятенья,
пожар любви, землетрясенье сердца,
гармония случайности и риска —
так россыпь звезд на небе гармонична,
хотя и вдохновенно бессистемна.

Да здравствует случайность, чьи законы
подчинены влиянью тайных формул,
преобразующих толпу в сограждан…
Да здравствует нирвана… И сраженье!
Да здравствует и Жизнь и Смерть! Но смерть,
которая не выбирает жертву…

I
Во славу всем сиятельным вселенным,
на страх добропорядочным селянам,
на поруганье правильным пиитам,
рожденный не пиитом, а поэтом,
я не в чернильницу перо макаю,
а в траур мрака, черный свет
Ученый критик, проглоти пилюлю:
я демоническим огнем пылаю,
и ничего от жизни мне не надо,
чего мне не дала моя планида.

II
А мне она дала не так уж мало,
и это в целом очень даже мило,
но черт возьми, святошам что за дело,
жива моя любовь или задуло
ее недавно бурею сторонней,
и так ли я, как некий бард старинный,
на фоне древней башни (из картона)
встречаю вдохновение картинно,
и пользуюсь ли блюдом или миской,
и не бахвалюсь ли народной маской,
как некогда Вийон — простецким гробом,
а Валентиниан — кинжалом грубым,
а Юлий Цезарь — домотканой тогой,
ну, а Нерон — актерскою потугой?
Да ладно маска! Маска — это наша
почти что узаконенная ноша,
но не ношу ли часом, недостойный,
я на челе недостижимой тайны?
Не хвастаю ли, взятый из полона,
я вдруг заемной позой исполина,
как некогда Вийон — простецким гробом,
а Валентиниан — кинжалом грубым,
а Цезарь… А Нерон… А впрочем, ваше
превосходительство, смотрите выше…

III
Строфу разбойным ритмом напрягая,
заморским ямбом не пренебрегу я;
мечтатель, сброду брошу стих я дерзко,
как дискобол (то бишь метатель диска).
Но, хая и хуля, не насмехаюсь
я сам ли над собой и не страхуюсь
от всех насмешек в поисках издевки,
достойной нашей муравьиной давки?
Ирония, ты вроде челобитной,
просящей не толпы, а Человека!
Когда же испытания на склочность
вдруг выдержит и посетит нас Личность,
перед судьбой не оказавшись прахом,
как вертопрах — перед голодным брюхом
и как людская истина любая,
столкнувшаяся с истинной любовью?

IV
От жизни для себя, моя планида,
мне, кроме жизни, ничего не надо, —
ни праздников, ни золоченой рыбки…
Вот разве что не обойдусь без трубки,
в которой — молодая ли, седая —
мерцает, словно Волопас, идея.
Мне ничего не надо, лишь бы в утро
отчалить завтра — даже против ветра.

V
Родник мечты не осушив устами,
всегда я чувствую себя в пустыне:
ведь Абсолют тогда лишь только жизнен,
когда он воплощен в одной из женщин.
Не знаю, небеса ко мне добры ли —
лишь только бы Любовь не отобрали,
иначе буду тенью, Буддой мудрым,
при жизни — спящим, после смерти — мертвым.

VI
На страх добропорядочным селянам,
на поруганье праведным вселенным,
мой стих грызет устои злодержавья ,
мой стих в печенках у зелобуржувья :
ведь не в чернила я перо макаю,
а в черный яд, и светлый миг смакую,
когда глотает критик мой пилюлю,
прознав, что адским я огнем пылаю.
Жар полночи — как рана ножевая!
Мечта и ночь — лишь вами и живу я!
Люблю я Женщину и в этой смуте
не чувствую сердцебиенья смерти.

I
Напрасно время потерял
и столько шансов упустил…

Не знаю, где я нынче был,
но то, что видел, не забыл:
там серый цвет
торжествовал,
и дым, и дом, и весь квартал —
все было серо… Идеал
сырел в тумане серых сред.
Посредственности серый след
лежал на всем… И серый свет
струился из серевших сфер,
и горизонт
был тоже сер,
и там на бденье
серых лиц
ложились тени
серых птиц,
угрюмых птиц, чей серый цвет
был как донос, был как навет
на все, чем дышит человек,
на все, чем жив и миг и век;
серел туман, и, словно мышь,
был серым шум, серела тишь,
и дом был сер, и весь квартал-
Сырая страсть и серый пыл…
Не знаю, где я нынче был,
напрасно время потерял
и столько шансов упустил!

II
Напрасно время потерял
и столько шансов упустил…

Не знаю, где я нынче был,
но то, что видел, не забыл:
там сочный цвет
торжествовал,
заката огненный обвал
палитрой красок трепетал —
кипел бурлящий хризопраз,
и тек расплавленный алмаз,
слоился жидкий изумруд,
в глаза бросались там и тут
причуды чувственных услад
средь буколических полей,
и сладострастный аромат
струил на розы Водолей!

Там фавны в сумраке аллей
Шопенов слушали рояль…
Фаготы, флейты —
летний клей
елейной сладости лилей —
Пале-Рояль? Или Версаль?
Меццо-сопрано и свирель,
и хмель,
и пряные цветы…
Заката красочный обвал.
Все приторно до тошноты:
рябит в глазах — ну нету сил…
Напрасно время потерял
и столько шансов упустил...

III
Напрасно время потерял
и столько шансов упустил…

Не знаю, где я нынче был,
но то, что видел, — не забыл:
заката красочный обвал
и серых будней ритуал!

А мог ведь я, себя любя,
вполне бы заглянуть в себя,
в клокочущий во мне родник:
там подружился бы с любой
своею ипостасью вмиг —
с Глухой, с Холодной, со Слепой...