Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Черпаю ледяное вино, пенящееся в Лете,
и пью его лихорадочными глотками,
а река струится, струится, струится…

* * *
Ты приходишь ко мне из такого далека,
что я уже забыл твое имя.

Образ твой стерся, и только порою
(и то неотчетливо) вспыхивают, мучая память,
твои глаза, — высверк испуганных жемчужин,
обжигающий злопамятной обидой.

Из такого далека ты приходишь,
что я уже забыл твое имя.

* * *
Облака, облака,
растаявшие облака, проплывшие
некогда у меня перед глазами.

Звезды, звезды,
окропившие некогда мой взгляд
голубыми угольками крылатой росы.
Растаявшие облака, растворившиеся звезды…

И сколько еще теней и существ
растворилось, оставив терпкий осадок.

Растворившиеся облака, растаявшие звезды!

* * *
Желаю ветра я ему
попутного, проворного.
Из сердца вон. Из головы.
На все четыре стороны.
Что ж, с богом! В добрый час! Прощай!
Пусть скатертью дорога
его скорее уведет
от моего порога.

Желаю торного пути
и гладкого скольженья!
А мой маршрут — сизифов труд
и сладость пораженья…

* * *
Я уплываю, но куда — не знаю.
По незапамятной лазури,
населенной легендами и кораблями,
чьи трюмы нагружены всем, что когда-нибудь
хоть кому-нибудь примечталось;
по вспененной сини воображенья,
проникнутой смутной тревогой
пристального, напряженного взгляда.
Я уплываю… И не знаю,
куда не плыву.

* * *
Морская гладь — как синяя арена.
За горизонтом где-то вдалеке
поют сирены.

Тьфу, что за чушь! Маяк на маяке
и вдруг — сирены?

Но хоть убей, они таки поют,
они поют, сирены!

И как чертовски хорошо поют:
как вкрадчиво, как нежно, как смиренно!

Для каждого, кто не родится глух,
там, за чертою меркнущей вселенной,
они поют и завораживают слух,
они поют — сирены!

Фрагменты

I
Хоть голоса и лишена
и горла ей не заиметь,
но как певуча тишина!
Вдыхай же в дерево и в медь,
игрец, дудец, тугие звуки
и пусть неистовые руки
по шкуре бьют и жмут на кость,
пусть струны рвет благая злость…

Но слушай: слышишь? Лишь она
поет как должно —
тишина.

II
Не верь извилинам одним:
пройдись напильником по ним
и стань готов убить, украсть,
растратив кровь свою и страсть,
взорви рассудок, изнутри
зажгись и факелом сгори,
под солнце взмой, сотлей в норе,
ныряй в моря, пылай в костре,
исследуй жизнь, проникни в смерть,
вгрызайся в грот, вминайся в смерч,
нащупай высь, достигни дна —
но и при этом тишина
окажется звучнее все ж
всех нот, что ты изобретешь.

Так случай, хоть он и слепой,
мудрее мудрости любой.

III
Что ж! По поверхности скользя,
не поскользнуться ведь нельзя.
Ты мертвой ржавчиной набит,
хоть буржуа живой на вид.
Свобода воли? Подопрет
случайный ветер — и вперед!
Ты буйно глуп, ты тупо трезв,
ты крупно мелок, трупно резв…
Ну что же! Мудрствуй и лукавь,
давай смешай и рай и явь,
криви душой, играй, икай,
смекай, смакуй, ликуй, лакай!

Рулетка крутится, как вошь
на гребешке, — и не поймешь,
где полуистина, где — ложь.

IV
Ударь по струнам!
Треск в аккордах
нагонит страх на свиномордых.
Наддай, нажми! Твой звучный жмых
Уж если не разбудит мертвых,
то оглушит зато живых.

Ищи гармонию в тромбоне,
в трубе, пропевшей в Иерихоне!

А ветер — дует или стих —
давно гармонию постиг.

V
Ударь по струнам и ударься
в исканья нового пути.
Впередсмотрящим встав на марсе,
петляй, пытай, плати, плети
и проповедуй чувство долга
(или пошли к чертям его):
Искусство существует долго,
а Время — краткий миг всего.
(Пожалуй, так, но может статься,
что вовсе и наоборот.)
Провидцем стань. Устами старца
вверни латинский оборот:
«Искусство вечное увечно
и неопределимо,
а время слишком скоротечно,
к тому ж — необратимо».

Играй и думай при игре:
«Кто знает: вдруг (хотя едва ли)
меня услышат в декабре,
коль в январе не услыхали…»

Погромче пой,
труби и бей:
пусть и глухой
сбежит скорей.

VI
Ах, как певуча тишина,
хоть голоса и лишена,
хоть горла ей не заиметь…
Вдыхай же в дерево и в медь,
дудец, игрец, тугие звуки,
и пусть проворливые руки,
на барабан изливши злость,
колотят в шкуру, жмут на кость,
глодая клавиши рояля,
пока его не отобрали.
Покуда публика в себе,
играй, напыжась, на трубе:
коль ты как надобно надут,
глядишь — и стены упадут…
Труби прилюдно и в сторонке:
хоть не обрушишь стены — все ж

по крайней мере перепонки
нам барабанные порвешь!

В зеркале я увидел море, глухое море,
немое море.
Над ним качались черные тучи, чреватые громом,
лицо его сминалось морщинами кипящего гнева:
казалось, в нем кишели сонмы трупов,
плывущих по воле волн…

Метались крылья пепельной печали,
грозя сорваться с орбиты
алмазными гроздьями.

Море вело в поводу грохот шторма,
готовый взорваться апокалипсическим громом,
и — молчало.

Воронки вихрей были его глазами,
в которых уже никогда не зажгутся звезды,
лунные блики, синее пламя штиля.

В зеркале я увидел море, глухое море,
немое море.
Оно расплывалось, как на экране памяти,
оно перехватывало горло,
словно несбывшаяся мечта.

Я видел его и в полдень и в полночь,
а главное — в сумерках:
блеклые звезды, намеки мелодий,
невнятные запахи грядущей сонаты страсти.

Марсовый матрос, рыщущий жадным взором
по руну безразличных волн,
я заставал его и в полдень,
я настигал его и в полночь,
затаившись в засаде и карауля
потусторонние голоса и голоса ближних,
которые ласкали его слух,
которые отзывались в его душе
пронзительной болью.

Так что же: море — всего лишь символ?
А океан — легенда?
Эмблема сельвы, поросшей ускользающими
тенями, восхитительный хаос, мифический лес,
по которому бродят
неприкаянные нимфы, недоступные дриады? [95] Дриады — в греческой мифологии — нимфы, покровительницы деревьев.

Море — всего лишь миф? Море в зеркале,
отраженное жадным зрачком,
выпитое глазами, осушенное слухом,
проглоченное единым вздохом,
в который вместился весь запах соли и йода,
море, обитель сирен-колдуний,
море Калипсо [96] Калипсо — согласно гомеровской «Одиссее», нимфа, принявшая потерпевшего кораблекрушение Одиссея и удерживавшая его подле себя семь лет. и море Цирцеи, [97] Цирцея — волшебница, превратившая в свиней спутников Одиссея, который пристал к ее острову.
безотчетное очарованье моря —
все это миф? Легенда? Просто символ?