Александр Дольский - Стихотворения

просторы, краски и голоса,

и одарила теплом и словом.

чтоб зрелый разум вместил потом,

и то, чтоб было ее покровом,

и то, что стало ее нутром.

И обошел я все земли предков,

и поклонился святым местам,

и подивился речам их метким,

зело искусным в трудах перстам.

Впечатал в сердце, как буквы в камень,

былины древних жестоких лет,

и землю мытыми я брал руками

запомнить запах и вкус и цвет,

И я увидел причуды духа

и непрерывность стихий и лиц,

и усмиренье пределов слуха,

пределов зренья, золу страниц,

надежд ветшанье и слов старенье,

и надорвавший дыханье шаг,

и подозренье, и подозренье,

и полинявший в парадах флаг.

И я услышал слова простые,

что унижая сведут с ума,

и увидел глаза пустые,

пустые жизнь и закрома,

остатки древних пристанищ духа,

в пыли опалы по воле слуг,

корней забвенье, искусств разруху,

двойную совесть, двойной испуг.

И пережил я с моей землею

века печали славы дни,

тянулся в небо, ее золою,

и за родные цеплялся пни.

Солнце слепит меня даль застилают туманы,

души бродяг, как плотва попадаются в сети дорог.

Что же не манят чужие далекие страны?

Землю свою разглядеть я сквозь слезы не смог.

Я слышу гармонии звуки,

и веки краснеют от слез.

Как будто над городом руки

израненный вскинул Христос.

И как предводитель оркестра,

Отца симфонический хор,

дарует бездушный маэстро

простым обывателям нор.

А люд, потребляя котлеты,

вином запивая тоску,

не слышит ни арфы, ни флейты,

и в чай насыпает песку.

Служители русской разрухи

преемники лживых убийц,

на музыку тоже безухи

играют с историей блиц.

А время как будто до пата

за ходом продумало ход,

готовя жестокого мата

мухлевщикам чистый исход.

И публика смотрит на доску

в подсказках теряя запал,

и свечи церковного воску

закапали красный портал.

А музыка мерным прибоем

в бесчувственный бьется народ

то скрипкой, то грустным гобоем,

то тембром космических нот.

Одни за другими солисты

выходят на сцену судьбы,

то гений поэзии чистой,

то джазовый гений трубы.

А руки великого Сына

точны в партитуре Отца,

но громкая песня кретина

возносится выше венца.

И глушит великих гармоний

тончайшей ажурности ткань,

и гром коммунальных агоний

врывается в свежую рань.

Среди шелков, парчи, флаконов, безделушек,

Картин и статуй, и гравюр,

Дразнящих чувственность диванов и подушек

И на полу простертых шкур,

В нагретой комнате, где воздух как в теплице,

Где он опасен прян и глух.

И где отжившие в хрустальные гробницы

Букеты испускают дух.

Безглавый женский труп

Струит на одеяло багровую живую кровь.

И белая постель ее уже впитала

Подобно призрачной, во тьме возникшей тени.

Как бледны кажутся слова.

Под грузом черных кос, и праздных украшений

Отрубленная голова на столике лежит, как лютик небывалый

И в пустоту вперяя взгляд, как сумерки зимой, белесый, тусклый, вялый.

Глаза бессмысленно глядят.

На белой простыне приманчиво и смело

Свою раскинув наготу,

Все обольщения выказывает тело, всю роковую красоту.

Подвязка на ноге глазком от аметиста

Как бы дивясь, глядит на мир

И розовый чулок с каймою золотистой

Остался точно сувенир.

Здесь в одиночестве ее необычайном,

В портрете, как она сама,

Влекущем прелестью и сладострастьем тайным,

Сводящим чувственность с ума.

Все празднества греха: от преступлений сладких,

До ласк убийственных, как яд.

Все то, за чем в ночи таясь в портретных складках

С восторгом демоны следят.

Но угловатость плеч, сведенных напряженьем

И слишком узкая нога,

И грудь и гибкий стан изогнуты движеньем

Змеи, завидевшей врага.

Как в ней все молодо,

Уже с судьбой в раздоре,

От скуки злой, от маяты, желаний гибельных,

Остервеневшей своре свою судьбу швырнула ты.

А тот, кому ты вся, со всей своей любовью

Живая отдалась во власть.

Он мертвою тобой, твоей насытил кровью

Свою чудовищную страсть.

Схватил ли голову он за косу тугую,

Признайся мне, прекрасный труп,

В немой оскал зубов впивался ли, торжествуя,

Последней лаской жадных губ.

В дали от лап суда, от ханжеской столицы,

От шума грязной болтовни,

Спи, мирно спи, во сказочной гробнице

И ключ от тайн ее храни.

Супруг твой далеко, но существом нетленным

Ты с ним в часы немые сна.

И памяти твоей он верен сердцем пленным,

Как ты навек ему верна.

Мой друг, я выбился из сил,

творя свой путь, творя свой быт,

и горечь в сердце накопил:

чем чаще прав, тем больше бит.

Но так устроен дом родной,

его беда, моя вина.

не насладишься тишиной,

идет здесь давняя война.

Противник наш недалеко,

он каждый день глаза в глаза,

его осилить нелегко,

и я хочу тебе сказать:

на всех дорогах дяди с серым веществом,

настроены всегда на "тише едешь..."

надежно закрывают серым существом

пути прямые к правде и победе.

Примет на них особых нет:

и сталинские старки,

и карьеристы средних лет,

и молодые вожаки,

судья, плюющий на закон,

и высоко сидящий трус,

и протестующий планктон,

и надзиратель слабых муз.

Их цель обыденна, и к ней

они спешат и жгут мосты,

урвать кусок, и покрупней,

от всенародной немоты.

Я вижу их ясней, чем дым,

они мне затыкали рот,

на песнях ставили кресты,

но слово горькое живет.

Наш тихий враг хитрее нас,

он многочислен и силен,

хватаясь для отвода глаз

за древки наших же знамен.

И обещать я не могу,

что уцелеем мы с тобой.

такому ловкому врагу

давно знаком жестокий бой.

Я портвейном пропах и смородиной,

весь в соломе и в листьях травы,

с ненаглядной моею и с родиной

я пришел попрощаться, увы...

Я любил тебя, девочка рыжая,

и от грусти свихнулся с ума.

Убегаю, иначе не выживу,

Ждут меня Колыма и зима

или Ялта, а лучше - Испания.

Там забуду любимый Урал,

где весной начинал я кампанию

и тебя, как заложницу брал.

Всё, что выпито и спето,

Оставляет в сердце меты,

Как пожары по лесам...

В искупление за это

без ответа и привета

лебедь северного лета

проплывёт по небесам.

А теперь, причастившись пьянящего,

забываю под звоны стрекоз

реки рук твоих холодящие

и дожди твоих теплых волос.

Я пришел чердаками и крышами,

Ухожу не разведав дорог.

Я бы мог разлюбить тебя, рыжая,

я бы мог, я бы мог, я бы мог.