Александр Дольский - Стихотворения

потом трали-вали ... Но где же сандали?

И Светка опять за наган,

А дама нагая, болтая ногами,

на ветке блестит животом.

Сбежала из торга от мужа парторга,

ударив его долотом.

Мотальщица Светка уселась на ветку,

стреляет, и плачет, и пьет,

сказала ей тетя - зачем же вы пьете? -

с акцентом московских широт.

А Светка - ах, Ляля, зачем вы сбежали?

Ваш муж очень крупный субъект ...

Чем выше начальник - тем больше печали,

и нужен ему человек.

Он ездит по миру, в пустую квартиру

ему возвратиться - тоска!

А вы улетели с семейной постели

без фиговогого листка.

У Фофана с братом сегодня зарплата,

они очень скоро придут.

Увидят вас голой и всем комсомолом

испортят за десять минут.

Возьмите тужурку, кавказскую бурку,

малиновые галифе.

Парторгу жуиру в казенной квартире

устроим аутодафе.

Но их задержали в Москве на вокзале.

Они продавали гашиш.

А мужа парторга прогнали из торга,

и стал он не шишка, а шиш.

А Коля и Валя сидели в подвале,

и Фофан торчал на игле.

А им бы по блату большую зарплату

и свой телефон на столе.

Живите богато, а вашу зарплату

верните обратно в бюджет.

За эти копейки поют канарейки

и пьют алкаши в неглиже.

История эта - на полсигареты,

остался за кадром Париж.

А что до морали - ее замарали

такие, как дяденька Шиш.

И печаль и проклятье великой страны,

где живут гениальные дети,

и опасней чумы и страшнее войны

холуи беспросветные эти.

Угождалы столпов, холуи холуев,

соискатели власти и санов,

и рабы отупевших от силы голов,

и приказчики ловких обманов.

Хоронилы законов, которых народ

не имеет спасительной сенью,

и лакеи добротных лакейских пород,

должностные жрецы поколений.

Раболепные слуги высоких постов,

попиратели тихих прошений,

я встречал их. Они и в беседе простой

очень любят слова унижений.

Посмотри к ним в глаза, в них квадратная суть,

или тихая липкая сладость.

Но споткнешься - тотчас ухитряются пнуть -

это высшая рабская радость.

И великий палач ими был оплетен,

у лакеев талант - наговоры и козни.

И не раз на Руси попирался закон,

У Иванов Непомнящих, хитрых и грозных.

Но не все им лафа, и не многим из них

удалось дотянуть до сегодняшней ямы.

Чаще тоже рубали баланду и жмых,

или так же они казнены холуями.

Униженье и смерть выгребают улов,

наступает предел, и очнуться пора нам.

Не вожди создают холуев и рабов,

а холопы на царство венчают тиранов.

Не опасен опричникам времени суд,

показала история новая.

Преступленья ошибками все назовут,

будет все репереименовано.

Дух высокий отпущен нам скудно, и вот

словно ветер он бьет в наши снасти,

и великое судно, боюсь, заплывет

в акватории новых напастей.

Если корм холуев - многолетнюю ложь -

мы как мусор не выбросим за борт,

чтоб компас не трясла бесконечная дрожь,

чтобы знать, где восток, а где запад.

И еще есть надежда и камень один,

и в углу, и по краю который.

Слава Богу, высокой души гражданин

не повывелся в наших просторах.

Кисти и краски, и вот я опять

Думаю, как мне себя рисовать.

Может быть долго я думать не буду,

А нарисую себя на верблюде.

Он по пустыне идет не спеша,

Я восседаю на нем, как паша.

Может быть я футболист знаменитый,

Сотни мячей мною были забиты.

Я разбегаюсь и бью по мячу,

И попадаю куда захочу.

Нет, не нужны ни футбол, ни верблюд,

Просто - вот я, а вокруг меня люди.

Краски не ярки, рисунок не точен,

Но только люди хорошие очень,

Все улыбаются, сцена немая,

Так как меня все без слов понимают.

Я в воскресенье зову их всех к чаю,

Но с огорчением вдруг замечаю,

Что на знакомых моих не похожи.

Может быть, в этом виновен художник?

Не получаются четкие люди,

Лучше себя рисовать на верблюде.

Человек, самый сильный в мире,

Покупал огромные гири.

Гири прыгали, грохотали.

Люди охали, хохотали,

Удивлялись, затылки скребли

И бросали ему, и бросали ему,

И бросали ему рубли.

Человек, самый сильный в мире,

Оставался один в квартире.

И считал он свои рубли,

И бежал покупать, и бежал покупать

И бежал покупать корабли.

А стояли они в магазине,

На большой голубой витрине,

В небольшой голубой картине.

И неясно плыли, и неясно плыли

И неясно плыли вдали.

Он садился в один из них,

Белый парусник на двоих.

В этот миг южный ветер стих

И не двигались, и не двигались

И не двигались корабли.

И тогда он бросался в море,

Быстро к берегу плыл, и вскоре

Появлялся в реальном мире,

Где стояли огромные, стояли огромные,

Стояли огромные гири.

Гири прыгали, грохотали.

Люди охали, хохотали,

Удивлялись, затылки скребли,

И бросали ему, и бросали ему,

И бросали ему рубли.

Человек, самый сильный в мире,

Оставался один в квартире.

Собирая свои рубли,

И бежал покупать, и бежал покупать

И бежал покупать корабли.

Я черный рыцарь Ганс

Пою тебе романс,

Как юноша влюбленный

Под балконом

Не мучь меня, не мучь,

Отдай от сердца ключ.

Прошу тебя, любимая

Со стоном.

Припев: Звенит мандолина,

О, выйди, Катлина.

Я тайну открою,

Как стать молодою.

Тебя я унесу,

Мы скроемся в лесу.

И предадимся там

Безумной страсти.

Я дьявольски везуч,

Отдай от сердца ключ.

И счастье мы найдем

В своем несчастьи.

1.

Четыре ангела мои

ко мне слетаются и спорят,

какой мне путь предначертать

и что вложить в уста для пенья,

распределяют по годам

минуты радости и горя

и чертят график на листе,

а в нем — болезни и терпенье.

Аллеи Павловска пусты,

и я иду по ним неспешно:

давно изученный пейзаж

и каждый раз неповторимый...

В такие светлые часы

легко забыть, что все мы грешны.

и, может, ангелы грешны

и даже метят в серафимы.

2.

Но вот один из них сказал:

— Ах, господа, какая мука!

Остановить его пора,

работать трудно на ходу.

Другой ответил: — Не спеши,

ведь скоро ждет его разлука,

а третий робко произнес,

что видит и еще беду.

Четвертый, самый молодой,

на сына моего похожий,

сказал и белою рукой

коснулся грустного лица:

— Он будет часто умирать,

чтоб чью-то совесть растревожить,

он должен боль и грех познать,

чтоб успокаивать сердца.

3.

А я не слышал тех речей

и брел без цели, наудачу,

и от хранителей моих

не ждал решительных идей.

И смолк негромкий разговор,