Данута Сидерос - Шутки кончились. Стихотворения

Невыносим.

Когда разобьёт паралич усталого Буратино,
Его отвезут на склад со всякими деревяшками.
(А что? Весьма неплохая, добротная древесина.)
Не глядя, швырнут на полку со скрипками, неваляшками.
Завалят сверху матрёшками
И прочими погремушками.

Он от роду не был прост, ходить не желал под леской
И польку не танцевал с другими марионетками.
А ежели в драку лез, то повод и впрямь был веский.
Нанять потом адвоката попробуй — с пятью монетками.
С прохлопанными задатками
И устаревшими шмотками.

Он не был могучим энтом, не знал пилы и камина.
Не воевал наёмником у старого мистера Джюса.
Обычный сухой чурбан, как говорила Мальвина.
Фарфоровой дряни дай лишь повод — окрестит трусом.
А он ведь ходил по трассам,
И лез на вершины без троса.

Стругаю бирюльки детям. Тружусь. Набиваю руку.
Как жаль. Сыграл старый Карло в своей же работы ящик.
Мне пары лет не хватило освоить его науку.
Я максимум мелкий резчик — недоучки образчик.
А впрочем, был бы заказчик —
Работник своё обрящет.

На деревянном срезе — потемневшие кольца,
Отметины тяжких лет. Холодный. Тоскливый. Долгий.
Но вырезать человека пойди найди добровольца.
Шепчу: прости меня, брат. Ты будешь каминной полкой.
И круглой резной шкатулкой.
И новой модной заколкой.

Шли-то к старым местам, всё пели
Про любовь к тишине, и вот
Угораздило поселиться
В эпицентре морского курорта.
Шумно, скучно. И всех веселий —
Из-под днищ, из-под тёмных вод
Наблюдать подгоревшие лица,
Гроздью свесившиеся с борта.

Я любуюсь, как с глупой улыбкой
Ты ногой попираешь прибой.
И бока подставляешь светилу,
Что безмозглый осётр на мангале.
Я тебе не «грудастая рыбка» —
Ты, похоже, не playwaterboy.
Я бы, может, тебя посетила —
Сердобольные сёстры не дали.

Тут ведь, знаешь, одни предрассудки —
Без надзора и булькнуть не смей.
Этот сказочник ваш напортачил,
А нам, молодым, достаётся.
Уплывёшь на какие-то сутки —
Расшумятся, как стадо моржей.
Волю дай им, по заводям рачьим
Нас рассадят, да по колодцам.

Пятый день собираюсь признаться,
Всякий раз пропадает голос.
Ты, хотя и двуногий — красивый.
Я гляжу и никак не привыкну.
Пусть в далёкой своей резервации
Ты и правда богат и холост,
Но с тобой обжиматься под ивой
Не подумаю. Лучше уж вы к нам.

Приходи, здесь от края до края
Необъятные тысячи миль.
Здесь и солнце, и пение ветра,
И лазурные волны — задаром.
Приходи, я тебя приглашаю
На лихую морскую кадриль.
Если будешь учтив и приветлив —
То забью тебе место омара.

Я буду, конечно, бездельник Том — не самый удачливый из котов, умеющий вляпаться, как никто, в какой-нибудь переплёт.
Ты будешь Джерри — грызун и дрянь, известный умением кинуть в грязь и изворотливостью угря; коварный, как первый лёд.

Мы будем жить для отвода глаз в каком-нибудь Хьюстоне, штат Техас, и зрители будут смотреть на нас с пяти часов до шести.
Ты выдираешь мои усы, я сыплю мышьяк в твой швейцарский сыр, и каждый из нас этим, в общем, сыт, но шоу должно идти.

Весь двор в растяжках и язвах ям, вчера я бросил в тебя рояль, но есть подтекст, будто мы друзья, а это всё — суета.
Нам раз в неделю вручают чек. Жаль, сценарист позабыл прочесть, что жизнь мышонка короче, чем... короче, чем жизнь кота.

Надежда — в смене смешных гримас, в прыжках, в ехидном прищуре глаз, в отсутствии пафосных плоских фраз, в азарте, в гульбе, в стрельбе...

Ты сбрасываешь на меня буфет
кричу от боли кидаюсь вслед
бегу и вроде бы смерти нет
а есть только бег бег бег

После всё, что от них осталось,
привезли в обувной коробке
два служителя Ордена Идиотских Подвигов.
Говорят, был не бой, а танец:
взмахи, па, искры, свист и рокот.
Свидетели плакали в голос:
катарсис подлинный.

Говорят, узнав, как они погибли,
даже родня покатывалась со см е ху.
Впрочем, на панихиде всё было чинно.
Говорят, о них уже пишут гимны,
шьют в их честь сувениры из синтепона и меха,
тёзкам их наливают бесплатно в и на.

Говорят, без упоминания их имён
не обходится даже репортаж о погоде,
даже интервью с заштатной кухаркой.
Все подряд слетелись, как мухи на мёд,
и изрекают разные глупости, вроде:
«Видно, Буджум ошибистей Снарка!»

Прелесть в том, что кто бы как ни галдел,
какие бы умники ни кружили звенящим роем,
чьих бы ни задевали чувств,
действительное положение дел
известно только мёртвым героям.
И мне.
Но я промолчу.

Уважали дядю Стёпу
За такую высоту.
Шёл с работы дядя Стёпа —
Видно было за версту.

Степан просыпается рано —
после семи не выходит спать.
Встаёт, стопкой книг подпирает
продавленную кровать.
Идёт умываться,
в проёме дверном не застряв едва.
Решает не бриться: зачем?
Весь день в дому куковать.

Стоит у конфорки, согнувшись,
накинув пальто из драпа:
«Как холодно, Господи,
а ведь уже середина лета...»
Квартиры в старинных домах
бывают похуже склепа.
Степан хочет сесть на стул,
но, подумав, садится на пол.
Вчера приходил репортёр —
микрофон на манер тарана.
Хотел секрет долголетия,
обстоятельства смерти сына,
рассказ, как живётся в бывшем Союзе
бывшему великану...
Степан бормотал бессвязно,
сидел пустым манекеном.
А что тут расскажешь? Автору
приспичило сдобрить поэму пафосом.
Мол, «будет герой жить вечно»...
Вечно.
Попробуй сам!

Сегодня мутно и тихо,
от пола ног не отнять.
Согреться бы как-то,
убить бы ещё полдня —
часов до шести: в шесть обычно
детишки приходят и в дверь звонят,
и тащат его во двор
показывать очередных щенят,
и вечно им нужно снимать с берёзы
какого-нибудь кота,
и виснут на нём, и просят:
«На плечах покатай!»

Но самое главное —
они ему не велят сутулиться.
Степан выдавливает себя
из сырой квартиры на улицу,
Степан распрямляет плечи,
вытягивается
во весь свой
огромный
Р О С Т,
Степан становится выше заборов,
выше вороньих гнёзд.
«Деда, а можешь достать до звёзд?»

Нет, говорит Степан,
только до третьего этажа.
И смеётся так,
что во всём квартале
стёкла дрожат.