Алла Кузнецова - Живучее эхо Эллады

И стрелы, что напитанные ядом

Лернейской гидры, настигали их.

И было страшным это истязанье,

Похожее на праздник произвола,

И Фол в молчанье провожал их взглядом,

Жалея соплеменников своих.

Герой преследовал кентавров до Малеи,

Недобрых, жадных, злобой обуянных.

Он мог давно махнуть на них рукою,

Но будет ли прощён бедняга Фол?..

За друга своего душой болея,

Под крышею небес обетованных

Геракл не сможет ощутить покоя,

В ход не пустив свой ясеневый ствол.

Но вот куда-то делись вражьи спины,

И топот ног уже не ловит ухо,

Хоть эти полулюди – полукони

Сквозь землю провалиться не могли!

И тут овраг, что вывел на долину,

Вернул Гераклу сразу бодрость духа —

Увидев скалы, вспомнил о Хироне:

«Так вот куда вы шкуры унесли!..»

Кентавр Хирон – умнейший из кентавров —

С героями был честен и с богами.

Геракл давно любил его как друга,

Да повидаться было недосуг…

И дверь пещеры, рухнув от ударов,

Как хворост захрустела под ногами,

И вот стрела уже сорвалась с лука —

И громко вскрикнул… Нет, не враг… а друг!..

Стреле, впитавшей яд проклятой гидры,

Что друг, что враг! Зачем ей знать об этом?..

Она творит расправу, как умеет,

Поверженным раздаривая смерть,

И быть не может умной или хитрой,

Ей просто дух щажения неведом,

Она на это права не имеет,

Да ей его и незачем иметь.

Великой скорбью был стрелок охвачен,

Как только усмотрел, кого он ранил,

Рванул стрелу, пронзившую колено,

Во всю длину вогнал её в песок.

В желании, что чаяния паче,

Спешит скорей омыть кентавру рану,

Хоть знает, что Хирон подвергнут тлену

И смерть к победе сделала бросок.

Всё понял и Хирон, прощая друга,

Он знал, какие стрелы у Геракла

(Об их разящей силе смертоносной

Заговорила Греция), и вот —

Воочию увидел!.. Боль разлуки

Затмила мир, как будто жизнь иссякла

(Впоследствии кентавр от боли грозной

По воле собственной к Аиду отойдёт).

Ушёл герой в невиданной печали

К манящему вершиной Эриманфу.

В густом лесу страшилище увидел

И зычным голосом погнал из чащи прочь.

Бежать за ним стволы и пни мешали,

И сучья рвали тело… Спозаранку

Всегда идут в зелёную обитель,

А он, виной гонимый, вышел в ночь.

И долгим было самоистязанье

В луны лучах подслеповато-скудных,

И непонятным – кто кого мордует,

К заснеженной вершине волоча?..

И горе, помутившее сознанье,

И бег минут удушливых и нудных,

И злоба ветра, что с вершины дует,

Велели не бояться секача.

Манили ввысь обветренные скалы,

Толкали вниз окатыши обломков,

Спасала осыпь на местах падений,

Где кабана преследовал Геракл,

И наконец-то утро воссияло.

– Передохни… А я сплету постромки

(Не похудеешь от моих радений),

Мне надо обуздать тебя. Но как?!

Он встал над бездной, на скалу похожий,

В бока упёр изодранные руки

И, поощряя собственные мысли,

Направил взор к нехоженым снегам:

– Не радость ли вещаешь, день погожий,

Венец удач опять вернув на круги?..

Слова в хрустальном воздухе повисли

И яркий луч упал к его ногам.

И мысли тут же выдали решенье:

«Гони его туда, где снег глубокий!

Ты рассмотри чудовище получше:

Огромен, как валун, о ноги – где???

Не убивай (не будет прегрешенья!),

Пускай ещё подышит толстобокий,

В снегах увязнет – так сожми покруче

И так свяжи, чтоб мордой не вертел

И не извёл труды твои, резвея —

Всё в мире этом знает жизни цену!

Всё холодеет, не желая краха,

До болей, что под ложечкой сосут!..»

…И всё свершилось. Было Эврисфею

Не до того, чтобы всходить на стену,

Он растерялся и, дрожа от страха,

Себя запрятал в бронзовый сосуд.

Геракл показывает Эврисфею эриманфского вепря.

С античной помпейской живописи.

Скотный двор царя Авгия (шестой подвиг)