Елена Крюкова - Коммуналка

Вот и прошла ты, жизнь моя, дорожкой сирой да короткой…
О, плачу, горько плачу я!.. Огонь течет по подбородку…
Огонь — в подглазьях, по щекам, по стогу живота стекает…
Скользит и пляшет по серьгам и над косой во тьме сверкает…

Тебя убили, Степка мой!.. Дай пальцами я склею рану…
Пойду я по миру с сумой — тебя любить я не престану:
Любить, как ты, царь Степка, пил, как локтем в пасть роялю двигал,
Как, хохоча, меня любил — между мадерой и ковригой…
О, Коммуналка!.. Стой, гляди — как я люблю его, как плачу:
Летят скорбящие дожди вкось — на живот его бычачий,
Летят осенние дожди, летят снега неисчислимы —
Я прижимаю ко груди того, кто был моим любимым,
Того, кто был моей землей, сожженной, оснеженной, грязной,
Того, кто был навеки мой — как детский плач, как плач бессвязный
Родного старика… кто — был?! Мой Степушка! Мой ненаглядный…
Ах, во подъезде как завыл соседский волкодав громадный…
Ты жив! Ты просто убежал туда, где нету боли, злобы —
Как ты бежал!.. как ты дрожал — через багровые сугробы…

Тебя я крепко обниму. Что, Коммуналка, ты застыла?!..
Гляди — я ухожу во тьму с любимым, коего любила.
Гляди, гляди, моя семья!.. Гляди, шальная Киселиха —
Без кружевного там белья отлично проживет портниха…
Гляди, Валера!.. В дым не пей — а то народишь глупых деток…
Анфиска… Петьку пожалей — его не бей хоть напоследок…
Ты, Паня, тут… топи щедрей — а то задрогнут в наших зимах,
Что год от года все лютей, — все косточки, вся плоть любимых…
Борис Иваныч, не серчай, что я твоей женой не стала —
Прощай, кладовка, жгучий чай, в коробке — графские опалы…
Не горбись, офицер Сократ!.. Отдай последнюю команду…
Оттуда нет пути назад уже — ни помыслу, ни взгляду…
А вот он… вот он… вот лежит — и волоса его багряны,
И Время сквозь него струит свои болота и туманы,
Поземок хрусткую слюду, церквей — над оттепелью — злато…
Прощайте, люди! С ним уйду. Ведь я ни в чем не виновата!
О, Коммуналка, отпусти!.. Я керосинку запалила
В последний раз… Держу в горсти твой свет — я так его любила…
О, Степушка, лежи, не плачь — с тобою ухожу навечно.
Сынку мы купим там калач — медвяный, охряной и млечный…

В последний раз… В последний раз
Оглядываю стены эти —
Гудит истошно керогаз,
Кричат в меня глазами — дети,
И Киселиха крестит грудь,
Где вытатуирован дьявол,
И за окном бельмастым путь
Трамвайный — облачился в саван,

И, на пороге бытия, над мертвым — руки воздымая,
О, горько, горько плачу я! И все на свете понимаю —
Моя любовь, моя любовь, не плачь, ведь я уйду с тобою —
Туда, где мы родимся вновь, где пышет небо голубое,
Где никогда не бьют детей, где буду шить тебе рубахи,
Где не проходит до костей топор мороза, как на плахе, —
Моя любовь, о, Степка мой, убитое, родное тело,
Мой мальчик маленький, больной, — я жить с тобой, я жить хотела,
А нынче мы с тобой уйдем, обнимемся тепло и жалко —
И полетим над январем, над нашей гиблой Коммуналкой,
Над миром, в храпе и хмелю хрипящем худосочной страстью! —
А я одна тебя люблю!.. И в небе, пьяные от счастья,
Нагие, обхватясь, — летим,
летим, мой Степушка чудесный,
Как от костра во поле — дым, — над мертвой угольною бездной,
Где реки обратились в кровь,
Где высохли моря незряче!..

Моя любовь, моя любовь,
Моя убитая любовь,
Уже — от радости
Я плачу…

И так, сцепившися, летим
Над синей, нищенской зимою —
Мы — чад и тлен, мы — прах и дым —
В пустое небо ледяное.

…На ужин был кефир сегодня… Вот зеркала машинный дым —
Дышу больничной преисподней, сверкаю зубом золотым…

Теченья вен — в чернильных пятнах. Во рту — соленый йодный вкус…
Схожу с ума — вполне понятно. Да вот совсем сойти боюсь.

Сестра!.. Боюсь одна — в палате… Мне закурить бы — тут нельзя…
Халат — заплата на заплате — со стула падает, скользя…
Все спят… О, тело самолета — иконной рамы черный крест…
Лечу во тьму!.. Огня охота… И бельма стекол жжет норд-вест.

Какие у стакана грани — сожму в руке — раздастся хруст…
На перекрестке умираний одна остаться я боюсь!..
Ох, шлепанцы на босу ногу… До двери, плача, добегу —
Ну, помогите ради Бога — одна я больше не могу…

Я больше не могу на свете одна! Ведь пытка это, Ад!
Я плачу так, как плачут дети, когда ведут их в детский сад!
Во тьме тяжелой матерь вижу: вот за столом сидит одна,
И сморщенною грудью дышит, хрипя, минувшая война,
А сын — на нынешней, позорной, в горящих зубьями горах,
Где звезд пылающие зерна летят в земной кровавый прах,
Где у хирурга под ножами — тугое, юное, в пыли —
Не тело корчится,
а пламя
Разрытой взрывами земли!

Провижу — все вот так и будет: ни веры нет, ни счастья нет, —
И полетят, изверясь, люди во тьму, как бабочки — на свет!
Хлеб, чай горячий на дорогу, прикрыть истертым шарфом грудь…
О, как же в мире одиноко, поймем мы все когда-нибудь!
Провижу — закричим: “Пощады!” Войдет рассудка ржавый нож
Под сердце! Да напрасно рады — ведь от безумья не уйдешь!
Нас всех, быть может, ожидает рубаха для смиренья зла, —
И плачет нянечка седая, что я похлебку разлила…

Провижу все! Что будет, чую! Все возвернется на круги…
И снова привезут больную из мировой ночной пурги
Сюда, во спящую палату, и сердце ей сожжет игла…
Она ни в чем не виновата! В том, что — дышала и жила…
Зачем живем? Зачем рожаем?! Зачем родную месим грязь?!
Зачем у гроба мы рыдаем и обнимаемся, смеясь,
Табачные целуя губы, стирая соль и пот со щек, —
Затем, что людям вечно любы те, кто устал и одинок?!

Эх, закурить бы… Табачку бы… Сестра!.. Водички бы испить!..
От страха пересохли губы. Снотворным бездны не избыть.
И, одинока и патлата, я знаю все про этот свет,
Таким пророчеством богата, что слов уже навеки нет,
А только хрипы, клокотанье меж сцепленных в тоске зубов, —
И бешеным, больным молчаньем
Кричу
про вечную любовь.