Коллектив авторов - Поляна № 2(2), ноябрь 2012

Станция оказалась совсем маленькой и казалась совершенно заброшенной. Я спрыгнул на платформу и увидел женщину с мальчишкой. Они быстро удалялись в сторону леса и вскоре окончательно растворились во тьме.

Вокзал оказался совсем рядом. Но похоже было, что в этом облупившемся дощатом строении не было ни только буфета, но и газетного киоска. Окна здания были чернее ночи, и я понял, почему пересадка состоялась именно здесь.

– Да, вокзал здесь не очень, – услышал я голос и обернулся. Проводник протянул мне газету «Правда». – Возьмите, свежая. – Я поблагодарил его, и он тихо добавил: – Ваш поезд подойдет вон на тот путь. Удачи.

Дожидаясь поезда, я стоял на платформе и невольно мысленно продолжал разговор с Победитовым. «Это ж сколько побоев я от своих соотечественников отвел, – звучал во мне голос бывшего агента. – Сколько задниц от паяльника спас! А как по-твоему называется, что я чужую муку на себя принял?» – «Не знаю», – мысленно произнес я. «Ну, хотя бы догадываешься?» – «Догадываюсь». – «Вот то-то и оно, – как-то очень по-молодому, заливисто рассмеялся Победитов. – Одно это и успокаивает».

Поезд подошел минута в минуту. В плацкартном вагоне, как положено, пахло грязными носками, перегаром и кислой капустой. Весь обратный путь я проспал как убитый и поздним утром вышел в Москве. Духота стояла страшная. Все окна в здании вокзала были раскрыты, и, заглушая сообщения диспетчера, откуда-то неслась бодрая девичья песня: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже!»

Я страшная, усатая и с отломанным зубом – так мне муж всегда говорил. Я живу в ветхом бревенчатом доме за Голодным мостом, где заброшенная деревня. И бревна дома все в трещинках, изъедены какими-то жучками, которые давно уже уползли в лучшую жизнь; и на старинном зеркале пыль, как вечный снег; и образа со стен глядят равнодушно; а у комода ящиков нет, и внутри только обрывки журналов, тетрадок, стихов; и ночью из-за Голодного моста прилетает ветер и прокрадывается иногда сквозь щель между рамами, и бьется неистово о притолоку, как плененный волк. И я открываю глаза и пытаюсь его увидеть сквозь густую душную темень, и слышу слабый топот паучьих лапок. Паук испуганно бежит и прячется от ветра в изголовье моей кровати, за подушку: он оставил свою паутину, он всю ночь не сомкнет глаз в страхе, что ветер изорвет ее в клочья. Я буду чувствовать, как он нервно перебирает лапами. А ветер, уже обессилевший, сползает по стене и, поджав хвост, скрывается в комоде и шуршит там, беспокойно листая страницы, и все что-то шепчет, приговаривает, пока не свернется калачиком и не уснет. А утром он улетает, бросив нараспашку окно. И паук тогда осторожно выглянет из-за подушки, и поспешит в уголок над образами, и все шелковые оборванные ниточки начнет с невероятным усердием вплетать в узор. И я буду на него смотреть.

Паук – моя единственная компания в ветхом бревенчатом доме за Голодным мостом. Паук никогда со мной не разговаривает. Я его спрошу что-нибудь, а он весь вздрогнет, потом подбоченится недоверчиво и жадно стянет лапками паутину. А может, и не жадно. Может, горестно. Может, он плачет в нее, как в носовой платочек. А чем питается, не пойму. В доме ни разу не видела я ни мухи, ни бабочки, ни букашки. Думаю поймать ему какую-нибудь мошку, а то еще сдохнет, и тогда уж, точно, останусь одна. Иногда я выползаю в город за едой, и мне приходится идти под Голодным мостом, и двое влюбленных, которые вечно воркуют, сидя на парапете, заметив меня, кричат вслед:

– Старая крыса!

Я знаю, что старая. Но зачем обзываться? А молодой я себя и не помню. Когда-то была, наверно. Теперь ладошки потрескались, а к зеркалу давно не подхожу, что нового я могу там увидеть?

А муж мой был хороший. Он подарил мне золотое колечко с жемчужиной, а как-то принес книжечку со стихами, и я читала и сама хотела стать поэтессой, да не получилось. А муж ворчал: «Плохая ты жена, проку от тебя нет. Прок от всего быть должен! Вот лучше сходи за сыром». А я в ответ: «А где сыр растет?» И муж запретил мне стихи сочинять. Он был очень хозяйственный и все тащил в дом, даже хлам, и пытался законопатить рамы, чтобы к нам ветер не залетал. Мужу, видите ли, ночью холодно спать. Однажды он ушел в город и не пришел обратно. И колечко золотое с жемчужиной забрал. А все Голодный мост виноват: много славных душ за тем мостом сгинуло. Недаром же он Голодным зовется. Я к нему выходила, к мосту, и спрашивала:

– Куда мужа моего дел?

А он молчал.

Тоскливо мне жить. И голодно: я все припасы, которые от мужа остались, подъела. Вон, вьюга за окном шаркает. Может, это смерть в белом наряде меня ищет? На что я могу надеяться, старуха? Нет, однажды понадеялась, что способна еще нравиться. Расчесалась гребеночкой – и в город, соблазнять. Там гуляла, гуляла по парку… Кавалеров вокруг – уйма: одному улыбнусь, другому стих прочитаю. А они от меня, как от прокаженной, пятятся. Аж глаза защипало от обиды. Нет, хватит, пойду и с моста брошусь; пусть ему стыдно станет, что старуху сгубил. Но до весны уж, чую, не дотерплю. Одна-одинешенька. Все косточки смерзлись, в доме давно уж не топлено. Решено: помирать – так помирать. С пауком распростилась, иду. О муже думаю. Вот бы он сейчас меня согрел, он большой и мягкий, и пахнет сеном, а я бы уткнулась носом ему в подмышку и глазки б закрыла. Мы и познакомились-то не романтично. Он пришел и говорит: буду в этом доме жить. Я ему: живи.