Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Есть такое слово: «загоилось».
Это значит: боль, что была,
не прошла и не успокоилась,
а в привычку как-то вошла.

Рана вроде и безобидная,
можно долго терпеть, не крича.
Но привычка — вещь незавидная, —
как курение по ночам.

Сердце обрывается мое:
в поле — порыжевшее жнивье,
в роще — листья желтые летят,
их перед отлетом золотят.
Солнце начинает холодеть,
можно его в золото одеть,
с ним уйти за горизонт, туда —
в сумрак, в остыванье, в никогда.
Помню я светлеющий восток,
помню зеленеющий листок,
поле, где колосьями по грудь
заслонен теряющийся путь,
и вдали, у рощицы, ее…
Сердце обрывается мое.

Счастье — быть
частью материи,
жить, где нить
нижут бактерии,

жить, где жизнь
выжить надеется,
жить, где слизь
ядрами делится,

где улит
липкие ижицы
к листьям лип
медленно движутся.

Счастье — жить
в мире осознанном,
воздух пить,
соснами созданный,

быть, стоять
около вечности,
знать, что я
часть человечества,

часть мольбы
голосом любящим,
часть любви
в прошлом и будущем,

часть страны,
леса и улицы,
часть страниц
о революции.

Счастье — дом,
снегом заваленный,
где вдвоем
рано вставали мы,

где среди
лисьих и заячьих
есть следы
лыж ускользающих…

Шар земной,
мчащийся по небу.
Будет мной
в будущем кто-нибудь!

Дел и снов
многое множество
все равно
не уничтожится!

Нет, не быть
Раю — Потерянным!
Счастье — быть
частью материи.

Пришел осторожный апрель.
Полградуса плюс или минус.
Но все-таки мир потеплел.
Я словом с весной перекинусь.

Попробую свистнуть дрозду,
чтоб он удивился и глянул.
Попробую вызвать грозу,
чтоб гром покорился и грянул.

А если я ночью умру,
весны не увидя в расцвете, —
что, разве поля на пару
взойдут без меня на рассвете?

Я мир этот страстно любил
и облик его не забуду —
я жизнью материи был,
я жизнью энергии буду!

Не дух из долины теней,
не втуне тоскующий призрак, —
я буду у вас на стене
дробиться в бесчисленных призмах.

Я буду как клетка расти,
входить в сочетанья молекул
и даже как пыль на пути
лежать, где автобус проехал!

Я буду в значенье любом
менять свое имя и облик,
и в мире нет атомных бомб,
меня уничтожить способных!

Переходя на белый цвет
волос, когда-то черных,
я избавляю белый свет
от детскостей повторных,
от всех причуд, что по плечу
лишь молодым атлетам.
Я с ними больше не хочу
соревноваться цветом.
Пусть зеркала смеются: стар
Нет, вы меня не старьте.
Я серебристо-белым стал,
но как и встарь — на старте!

Я этой ночью был встревожен:
мне показалось, что створожен
мой мозг, способный мерой мысли
всю ширь Галактики исчислить,
что он распался на частицы,
что ничего ему не снится.

Как? Разве оптика глазная
была неточной и неверной,
туманно зренью объясняя
наш ясный мир четырехмерный?
А слух, что дрожью на мембране
жил в лабиринте, — разве плохо
умел творить из колебаний
слова, мелодии и грохот?

Ведь миру мысль была экраном!
Зачем же убивать так рано
такие дорогие вещи
в угоду химии зловещей?

Ведь, Человечество, ты тоже
смотрело этими глазами,
ты осязало этой кожей,
рыдало этими слезами,
и этим мозгом человека
со всем двухмиллиардным валом
ты, Человечество, полвека
себя живущим сознавало,
мое ты чувствовало счастье,
и смерть моя — твоя отчасти.

Так дорожи малейшей жизнью
всех нас — единственных и многих.
И не дави, как давят слизней
на вечереющей дороге
людей безжалостные ноги.

Это было написано начерно,
а потом уже переиначено
(пере-и, пере-на, пере-че, пере-но…) —
перечеркнуто и, как пятно, сведено;
это было — как мучаться начато,
за мгновенье — как судорогой сведено,
а потом
переписано заново, начисто
и к чему-то неглавному сведено.

Это было написано начерно,
где все больше, чем начисто, значило.
Черновик — это словно знакомство случайное,
неоткрытое слово на «нео»,
когда вдруг начинается необычайное:
нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,
неожиданность встречи перед дверьми
незнакомых — Джульетты с Ромео.

Вдруг —
кончается будничность!
Начинается будущность
новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч,
вдруг губам возвращается нежность и речь,
сердцу — биться способность,
как новая область
вдруг открывшейся жизни самой,
вдруг не нужно по делу, не нужно домой,
вдруг конец отмиранию и остыванию,
нужно только, любви покоряясь самой,
удивляться всеобщему существованию
и держать
и сжимать эту встречу в руках,
все дела посторонние выронив…

Это было написано все на листках,
рваных, разных размеров, откуда-то вырванных.

Отчего же так гладко в чистовике,
так подогнано все и подобрано,
так уложено ровно в остывшей строке,
после правки и чтенья подробного?
И когда я заканчивал буквы стирать
для полнейшего правдоподобия —
начинал, начинал, начинал он терять
все свое, все мое, все особое,
умирала моя черновая тетрадь,
умирала небрежная правда помарок,
мир, который был так неожидан и ярок
и который увидеть сумели бы вы,
в этом сам я повинен, в словах не пришедших,
это было как встреча
двух — мимо прошедших,
как любовь, отвернувшаяся от любви.

Сначала мы письма писали
и через перила свисали,

потом мы с тобой пересели
на детских коней карусели,

как дети, прощенья просили,
друг другу цветы приносили,

и вдруг на столе антресолей
рассыпали горсточку соли,

и — всё: отвернулись, остыли,
малейших обид не простили,

и даже «пока» не сказали,
как делают — на вокзале.

Освободи меня от мысли:
со мной ли ты или с другим.
Освободи меня от мысли:
любим я или не любим.

Освободи меня от жизни
с тревогой, ревностью, тоской,
и все, что с нами было, —
изничтожай безжалостной рукой.