Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Ни мнимой жалостью не трогай,
ни видимостью теплоты, —
открыто стань такой жестокой,
какой бываешь втайне ты.

Браслеты — остатки цепей.
И в этом же роде, конечно,
на ручке покорной твоей
блестит золотое колечко.

О, бедная! Грустно до слез.
Ты губишь себя, ты не любишь.
Кольцо уже с пальцем срослось,
а как свою руку отрубишь?

О, чувство «ревность» —
какая древность!

В нем жив доныне
кнут над рабыней.

Оно — как скряга,
дрожит от страха,
дукаты прячет,
рычит и плачет.

В нем болью ноет
кольцо ножное.

Оно — как выкрик
в пещере диких.
«Мое! Не трогай!» —
рев над берлогой.

Я не позволю
ему проснуться
и болью злою
меня коснуться!

Нет проще рева львов
и шелеста песка.
Ты просто та любовь,
которую искал.

Ты — просто та,
которую искал,
святая простота
прибоя волн у скал.

Ты просто так
пришла и подошла,
сама — как простота
земли, воды, тепла.

Пришла и подошла,
и на песке — следы
горячих львиных лап
с вкрапленьями слюды.

Нет проще рева львов
и тишины у скал.
Ты просто та любовь,
которую искал.

Вторая половина жизни.
Мазнуло по вискам меня
миганием зеркальной призмы
идущего к закату дня.

А листья все красней, осенней
и станут зеленеть едва ль,
и встали на ходули тени,
все дальше удлиняясь, вдаль.

Вторая половина жизни,
как короток твой к ночи путь, —
вот скоро и звезда повиснет,
чтоб перед темнотой блеснуть.

И гаснут в глубине пожара,
как толпы моих дней, тесны,
любимого Земного шара
дороги, облака и сны.

Вот Новодевичье кладбище,
прохлада сырой травы.
Не видно ни девочки плачущей,
ни траурной вдовы.

Опавшее золото луковиц,
венчающих мир мирской.
Твоей поэмы рукопись —
за мраморной доской.

Урны кое-как слеплены,
и много цветов сухих.
Тут прошлое наше пепельное,
ушедшее в стихи.

Ушедшее, чтоб нигде уже
не стать никогда, никак
смеющейся жизнью девушки
с охапкой цветов в руках.

Я пил парное далеко
тумана с белым небом,
как пьют парное молоко
в стакане с белым хлебом.

И я опять себе простил
желание простора,
как многим людям непростым
желание простого.

Так пусть святая простота
вас радует при встрече,
как сказанное просто так
простое: «Добрый вечер».

Семафор перстом указательным
показал на вокзал у Казатина.

И по шпалам пошла, и по шпалам пошла
в путь — до Чопа, до Чопа — до Чопа —
вся команда колес без конца и числа,
невпопад и не в ногу затопав…

И покрылось опять небо пятнами
перед далями необъятными.
И раскрыто сердце заранее —
удивлению, узнаванию.

Каждому из нас страна иная
чем-то край родной напоминает.

Первый скажет: этот снег альпийский
так же бел, как на Алтае, в Бийске.

А второй, — что горы в дымке ранней
близнецы вершин Бакуриани.

Третий, — что заснеженные ели
точно под Москвой после метели.

Ничего тут странного — все это
просто та же самая планета.

И, наверно, в будущем мы будем
еще ближе здесь живущим людям.

Холодный, зимний воздух
в звездах,

с вечерними горами
в раме,

с проложенною ближней
лыжней,

с негромким отдаленным
звоном.

Пусть будет этот вечер
вечен.

Не тронь его раскатом,
Атом.

Tre Cime de Lavaredo —
Три Зуба Скалистой Глыбы
стоят над верхами елей.

Но поезд не может медлить —
он повернул по-рыбьи
и скрылся в дыре туннеля.

И вдруг почернели стекла,
и вот мы в пещере горной,
в вагоне для невидимок.

И словно во мраке щелкнул
фотоаппарат затвором,
оставив мгновенный снимок:

«Стоят над верхами елей
Три Зуба Скалистой Глыбы
Tre Cime de Lavaredo».

Лесом в гору, налево от ленты шоссе:
лесом заняты Альпы, деревьями в снежной красе.

Друг на друга идут, опираясь ветвями, они,
озираясь назад на вечерней деревни огни.

В гору, в ногу с шагающим лесом, я шел,
иногда обгоняя уже утомившийся ствол.

В дружной группе деревьев и с юной елью вдвоем,
совершающей в гору свой ежевечерний подъем.

Мне не нужно ни славы, ни права рядить и судить,
только вместе с природой — на вечные горы всходить.

Поезд с грохотом прошел,
и — ни звука.

С головою в снег ушли
Доломиты.

Нише — сводчатый пролет
виадука.

Ниже — горною рекой
Дол омытый.

Вечно, вечно бы стоять
над деревней,
как далекая сосна
там, на гребне.

Один я иду
горами
по влажному льду
и снегу.

Повыше есть
на граните
повисшие
водопады

и маленький дом,
где можно
прижаться вдвоем
друг к другу.

Пойду я к нему
тропинкой,
но что одному
там делать?

Задуматься лишь
над тишью
заснеженных крыш
Доббиако.

А двое —
в долине нижней, —
там рядом легли
две лыжни.

Еще закрыт горой рассвет,
закрашен черным белый свет.

Но виден среди Альп в просвет
дневного спектра слабый свет.

Все словно сдвинуто на цвет,
и резкого раздела нет, —

где сизый снег, где синий свет
зари, пробившейся чуть свет.

Но вот заре прибавлен свет,
и небо смотрится на свет,

а краем гор ползет рассвет,
неся, как флаг, свой красный цвет.

Танцуют лыжники, танцуют странно,
танцуют в узком холле ресторана,