Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

сосредоточенно, с серьезным видом
перед окном с высокогорным видом,

танцуют, выворачивая ноги,
как ходят вверх, взбираясь на отроги,

и ставят грузно лыжные ботинки
под резкую мелодию пластинки.

Их девушки, качаемые румбой,
прижались к свитерам из шерсти грубой.

Они на мощных шеях повисают,
закрыв глаза, как будто их спасают,

как будто в лапах медленного танца
им на всю жизнь хотелось бы остаться,

но все ж на шаг отходят, недотроги,
с лицом остерегающим и строгим.

В обтяжку брюки на прямых фигурках,
лежат их руки на альпийских куртках,

на их лежащие у стен рюкзаки
нашиты геральдические знаки

Канады, и Тироля, и Давоса…
Танцуют в городке среди заносов.

И на простой и пуританский танец
у стойки бара смотрит чужестранец,

из снеговой приехавший России.
Он с добротой взирает на простыв

движенья и объятья, о которых
еще не знают в северных просторах.
Танцуют лыжники, танцуют в холле,
в Доббиако, в Доломитовом Тироле.

Гостиничные окна светятся.
Метель.
Пластинка радиолы вертится
для двух.
Метель. Вот налетит и сдвинется
отель.
Но держится за жизнь гостиница
всю ночь.

Не крыльями ли машет мельница
вокруг?
Не может ли и мне метелица
помочь?
Пустынны в Доббиако улицы —
метель!
А двое за столом целуются
всю ночь.

На стенах крупно: «Belvue»,
что значит: «Хороший вид».
Душой я не покривлю,
все буду хвалить, как гид!

Скала, и небо над ней
подначивает — влезть.
Не стоит, — внизу, на дне,
к вершине подъемник есть.

Не нужен здесь альпеншток,
веревка, шипы подошв,
и смелость тут ни на что:
дрожи, а не упадешь.

За очень немного лир
у пропасти на краю
ты сможешь смотреть на мир
с надписью: «Belvue».

К порядку турист привык-с,
спорить не норовит.
И не о чем спор — Prix fixe
проверенным фирмой вид!

Он смотрит в туман и тьму,
на снег в миллиард карат,
но помнит, что ко всему
приложен прейскурант.

Маленькая американка
взбалмошными губами
тянется после танца
к розовому морозу.

Белый буйвол Канады,
в свитере, туго свитом,
в куртке, во рту с окурком,
держит ее за руку.

Маленькая американка
носит точеный носик
с дымчатыми очками
и родовой подбородок.

Белый буйвол имеет
бунгало в Виннипеге,
банковые билеты
и два кулака для бокса.

Вечером они смотрят
матч «США — Канада»;
маленькой американке
все это очень надо.

Этот хоккей с коктейлем,
этот в машине лепет
в Соединенных Штатах
носит названье: «Нарру»

Мы пять часов спускались с Альп.
Вид — из гранита вылит.
Давал туннель за залпом залп
вагонами навылет.

За нами следом шла метель,
и голубой, как глобус,
пейзаж отелями летел
и провожал автобус.

Пейзаж рекламой убеждал:
пить воду Пелегрино!
Но путь в Венецию не ждал, —
он несся по долинам.

Он несся к Золотому Льву,
к лагуне синесонной,
сквозь буквы надписей «Belvue»
ка стенах пансионов.

И каждый дом стоял сквозной
от трехметровых стекол,
желтел налаченной сосной,
поставленной на цоколь,

с плющом, заползшим под карниз,
на стенах бологолых,
а между штор — сюрреализм
столов и кресел в холлах.

И все ж Италия бедна —
ей не хватает лака, —
вдруг поворачивается стена
кирпичного барака

и обнаруживает гниль
стропил и старых балок,
где быт, как сваленный утиль,
так безнадежно жалок.

Здесь нищ, и голь живет одна,
ни галстуков, ни глянца,
одна лишь запонка видна
на горле итальянца.

Жена — за варкой макарон,
но и в семье рабочей
пригодны кудри для корон
и не глаза, а очи!

Потом, с холстами старых зал
сопоставляя это,
я вспомнил тех, кого писал
с натуры Тинторетто…

Автобус, здесь остановись.
Во мне возник прозаик.
Вторгаться я обязан в жизнь,
она важней мозаик!

Но строг маршрут, и мы должны
принять культуры порцию,
взирать на древние ножны,
на Цезаря, на Порцию,

спешить к гостинице в обед,
смотреть сквозь окна влажные
на отдалившийся хребет,
на чудеса пейзажные.

Пейзаж равнинней и ровней,
и, как удар по струнам,
под нами мост и в стороне —
дуга воды — лагуна!

И вот к гондолам нас ведут,
лагуною обглоданным.
Гондолы называют тут
по-итальянски — «гондолы».

Мы сели в гондолу, и вот
толчок, — и по инерции
навстречу с двух сторон плывет
Большой канал Венеции.

Вздымает вверх скрипичный гриф
ладья резного дерева;
держусь за бронзу львиных грив —
беда для сердца нервного.

Наклонно гондольер стоит —
артист своей профессии.
Не декорации ль свои
театры здесь развесили?

Плывет галерка мимо нас
в три яруса и ложи.
Как зал театра, накренясь,
плывет Палаццо дожей.

Все задники известных пьес
и Гоцци и Гольдони
мы, проплывая, видим здесь,
качаясь на гондоле.

На этих пьесах я бывал
как друг одной актрисы…
Вплываем в боковой канал,
как ходят за кулисы.

А между двух старинных стен
объедки, в кучу смятые;
на них торжественная тень
какой-то дивной статуи.

Затем ступеньки лижет плеск,
и пристань волны облили, —
сюда бы шляпы, бархат, блеск
в глазах надменных Нобилей.

Но там — в беретах пареньки,
бровасты и румяны,
стоят, засунув кулаки
в бездонные карманы.

Они б их вынули, когда б
подобралась работа —
кули таскать бы на корабль,
сгружать товары с борта.

И вдруг, когда мы рядом шли,
к стене почти прижатые,
причину пареньки нашли,
чтоб вынуть руки сжатые.

И мы увидели салют,
известный всем рабочим,
а дальше новые встают
палаццо, между прочим.

Мир голубей покрыл квадрат
камней святого Марка.
Брожу я с самого утра
от арок к новым аркам.