Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

А все же Лондон есть
прекрасный и воскресный;
он как театр без мест,
но с уличным оркестром.
И в кружку горсть монет
мне было бросить лестно,
притом, что нищих нет
в сословьях королевства.

Рабочий класс, ты где?
Бастуешь, или терпишь,
или про черный день
на сердце порох теплишь?
Но ты в раю надежд,
в саду старинной песни,
в рассрочку твой коттедж,
есть пенсия, есть пенсы,
есть, наконец, трава,
чтоб отдохнуть на славу.
Но где твои права?
А Лондон — твой по праву.

Да, Лондон был и есть,
каким в прошедший век был,
и захотелось сесть
в вагон, идущий в Мегби,
по шпалам сквозь туман
пробраться незнакомцем
в тот Диккенса роман,
что так и не закончен.

Не плохо и с толпой
спуститься в Антерграунд, —
там каменной трубой
к тебе стихи нагрянут…
Но чтобы сверху вниз
узнать его серьезно —
понадобится жизнь
подробная, как проза.

Да, приоткрыть бы дверь
в уединенный домик,
где жизнь уже теперь
не диккенсовский томик,
да и не те сверчки…
Но и узнать не просто,
как чувствует толчки
подземные сей остров.

Да, Лондон был и есть,
и, несомненно, будет.
И про него Гефест,
конечно, не забудет.
Но должен он учесть
шарообразность света,
что, кроме этих мест,
вокруг него — планета;

что общей этот шар
окутан атмосферой,
что если где пожар,
то всюду пахнет серой,
и если гром, то весь
он сотрясает воздух,
а жить нам — только здесь,
а не на дальних звездах.

И должен он понять,
помалости трезвея,
что мир — не экспонат
Британского музея.
Об этом факте весть
ему принесть — я волен.
А тем, что Лондон есть, —
гуд морнинг, я доволен.

Над самолетом — солнце близко,
внизу — туманная погода.
А я в уме писал записку
друзьям двухтысячного года.

Мы с вами, будущие люди,
все разберем и все обсудим,
и все поправим, все наладим, —
мир будет светел и наряден.

И пусть в другом тысячелетье
нет наших нынешних знакомых, —
мы в этом новом Новом Свете
себя почувствуем как дома.

Пусть трудно тем, кто был допущен
смотреть и вглядываться дальше,
перед стихами о грядущем —
высотные громады фальши.

Но что в своей семье стесняться, —
теперь вы знаете, что делать,
а ваши дни нам часто снятся,
как Вере Павловне в «Что делать?».

И мы ведь были сном о чуде,
ведь до семнадцатого года —
такие ж «будущие люди»
мы с вами были для народа.

За век до штурмов и нашествий,
свой горький день опережая,
писал те главы Чернышевский
с целинных наших урожаев.

Для нас знаменами алели,
в подполье с Лениным трудились,
себя для нас не пожалели,
чтоб завтрашние мы родились.

И впредь — у вас над головами
такое ж точно солнце будет,
ведь мы одно и то же с вами,
родные будущие люди.

У вас такие ж точно руки,
и вас мы кличем, зааукав;
вы — наши дети, наши внуки,
вы — наши дети наших внуков.

Тут бой идет грознее Библий,
тут нами строится преграда,
чтоб ваши бабки не погибли
от термоядерного ада.

Для вас мы выходили в поле
под шум уборочных орудий,
чтоб вам не знать голодной доли,
родные будущие люди.

На этом свете ненаглядном
нам приходилось ушибаться;
мы ошибались так наглядно,
что вам легко не ошибаться.

Но мы за будущее бились,
за вас, железом и словами,
чтоб матери в отцов влюбились,
чтоб забеременели вами;

чтоб кислород остался тем же,
каким он был от Сотворенья,
у нас в Москве, у них на Темзе,
у всех — на Сене и на Рейне.

Ведь ваших сыновей дыханье
мы отстояли в этом веке…
Так посидите над стихами,
закрыв воспоминаний веки.

Их написал я над Ла-Маншем,
под гул винтов, во время круга…
Друзья, давайте будем раньше
сквозь время узнавать друг друга!

Острова на Дунае…
Я живу на одном.
Парк стоит, затеняя
мой гостиничный дом.

Клены чем-то похожи
на слоновьи ступни
и морщинисты кожей.
Много помнят они.

Их огромные кроны
шире этих небес;
я любил, удивленный,
их зеленый навес.

Рядом — скошенный бархат
с маргаритками в нем,
скамьи острова Маргит,
пустовавшие днем.

Дальше — место оркестра,
островной ресторан;
там плетеные кресла
прислонились к столам.

По утрам никого нет,
листья падают с крон,
скрипка утром не стонет,
но ворчит саксофон.

Парком острова Маргит
с тихим шепотом шин
шли новейшие марки
иностранных машин.

Выходили из дверец,
под органный сигнал —
в черной паре венгерец
выходить помогал.

Я по острову Маргит
только утром ходил;
лишь в пустеющем парке
я был не один.

Там секретничал шелест,
птица каплю пила,
лезли вверх, копошились
муравьи у дупла.

В круглых ракушках слизни
облепляли ростки…
В этой временной жизни
не знал я тоски.

Только вечером, только
скрипкой взмолится джаз,
и толпа среди столиков
запестреет, кружась,

и заполнятся скамьи,
пустовавшие днем,
где, обвившись руками,
сядут только вдвоем,

только губы прижмутся
к потемневшим плечам
и признанья начнутся
под смычком скрипача, —

из-под клена ночного,
постояв в стороне,
одиночество снова
подходило ко мне.

Начинало сначала,
повторяло все то,
что уже откричало,
превратилось в ничто,

убеждало, тревожа,
шепотком укоризн…
Что же временно? Что же
настоящая жизнь?

Панорама иллюзий —
кленов, замков, реки
или, свитые в узел,
две далеких руки?

Но и вечер не вечен, —
тихнет берег речной;
остров Маргит увенчан
наддунайской луной.

И опять никого нет,
звезды падают с крон,
скрипка больше не стонет,
не ворчит саксофон.

Ночь на острове Маргит,
сон кленовых вершин,
спят новейшие марки
иностранных машин.

Ни шагов, ни оркестра.
Глухо в сердце моем.
Вот — еще одно место
здесь, на шаре земном.

Мне на свете нужна
только в гору тропа!
Даль чиста и нежна.
Лоз венгерских толпа.