Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

И вот кофейня «Флориан»,
и вспомнить ты успеешь,
что здесь садился на диван
синьор Адам Мицкевич

смотреть на разноцветный грим
и ленты карнавала…
Чего ж, о польский пилигрим,
тебе недоставало?

Недоставало с вышины
холмов смотреть на села?
Недоставало тишины
далекого костела?

Хоть тут и небо голубей,
и в лавках звон богатства, —
хотелось этих голубей
послать на Старе Място…

Рука поэта оперлась
на темно-красный бархат.
Вокруг Венеция неслась
на карнавальных барках.

Помпоны, длинные носы,
арлекинады краски
и фантастической красы
ресницы из-под маски.

Но вспоминает он корчму,
где, по цимбалам грянув,
мой прадед раскрывал ему
страну Ядвиг и Янов,

где ураганный этот звон
остался жить в «Тадеуше»,
и потому не смотрит он
на чернокудрых девушек,

на золотого, в звездах льва,
и в бархатной неволе
он шепчет про себя слова
тоски, обиды, боли.

Я в шесть часов утра
шел утренней Венецией.
Сырой туман устлал
серебряный венец ее.

И кампанилы стан
тянулся в небо млечное,
одел ее туман,
как платье подвенечное.

Из сводчатых ворот
по уличке Спаддариа
шел заспанный народ
в сиреневое марево.

Шел, думая про стол,
шел с брюками опухшими,
вперед, не глядя, шел,
шел с головой опущенной.

Шел, ящики неся
в тратторию, к хозяину,
шел, зная, спать нельзя,
и не заснуть нельзя ему.

На солнечных часах
еще и тени не было,
и сырость, как роса,
закрыться шарфом требовала.

Ночные дамы шли,
с недосыпа осипшие,
металл незвонких лир
в свои карманы ссыпавши.

Шла бедность, шла нужда
на полдороге к голоду,
которой не нужна
экскурсия по городу.

А с каменных перил
смотрели птичьи головы:
то, в пух своих перин
уткнувшись, спали голуби.

На них садился снег,
как пух, еще не узнанный
являлись к ним во сне
кулечки кукурузные.

Все это в стороне
я вижу из тумана.
Вставать в чужой стране
рекомендую — рано.

Венеция, красив твой флаг,
где лев на синем поле!

У стен со львами на углах
я двигаюсь в гондоле.

Канал или ладья сама
мой разум укачала,
но мне почудилось: дома
привязаны к причалам,

и эти — рядом, на мели
дворцовые громады —
в действительности корабли
таинственной армады.

Чья тень мелькнула на носу?
Кто искру в воду бросил?
А окна круглые внизу —
что, разве не для весел?

Но из бойниц наискоски
протянуты не пушки —
здесь на древке висят носки
и простыни для сушки,

гирлянды мокрого белья —
трусов, сорочек разных
от корабля до корабля
развешаны, как в праздник.

И, лепкой дивною богат,
дворец над гнутым мостом
стоит, как парусный фрегат
надутых ветром простынь!

Но вот блеснула и рука,
нет, ручка из оконца,
флажок батистовый платка
повесила на солнце.

И я увидел вензель «R»,
исполненный умело.
О, все понятно мне теперь:
он вышит для Ромео!

Я разгадал дворцовый быт,
проник в секрет фамильный,
в палаццо этом бак кипит
с водой и пеной мыльной.

И там, спиною к площадям,
с туманного рассвета
стирает, ручек не щадя,
на всю семью Джульетта.

Я ей желаю всяких благ,
плывя в своей гондоле,
пока на солнечных часах
спит лев на синем поле.

В Палаццо дожей входим мы.
Но я осмыслил позже,
что значит эта фраза: «Мы
вошли в Палаццо дожей».

А это — в живопись войти,
где вздыбленные кони,
поверить в старые холсты
с Венецией на троне;

поверить в утреннюю синь,
в корабль под парусами
и в женщин с лицами богинь
и с рыбьими хвостами;

поверить в бронзовых рабов
перед узорной дверцей;
поверить в грозную любовь
с кинжалом возле сердца;

в мост Вздохов, в горестную дрожь
в предсмертном коридоре,
и в перстень, что бросает дож
в сверкающее море.

Узнав дельфина по хребту,
когда ладьи трясутся,
суметь поверить, что Нептун
трясет своим трезубцем;

поверить в умиленный взгляд
Мадонны на младенца,
в волхвов молящихся, в козлят,
упавших на коленца;

поверить в воинов, что тут
стоят в сплошном железе,
но верить не в господень суд,
а в гений Веронезе,

и не в тюремный сумрак дел,
рассказанных о дожах,
а в то поверить, что сумел
вообразить художник,

и в нашу сказку о Садко,
и в Гофмановы сказки.
Во все поверить здесь легко!
Так убеждают краски.

Мы в Рим приехали, когда
шел снег стеною с неба,
хоть создан Римский календарь
был без учета снега.

На Форум он валил с утра,
и в барельефы втерся,
и завалил собор Петра,
устлал кварталы Корсо.

Так, видимо, на новый Рим
разгневался Юпитер,
что стал он видом снеговым
похож на старый Питер.

И тут повысыпали вдруг
все гимназисты Рима, —
снежками целиться в подруг
и попадать, и мимо!

И не сердилась божья мать
в районе Ватикана
на то, что снег пустились мять
прохожие в сутанах.

Мы показали высший класс
игры под крики «браво».
По вкусу римлянам пришлась
московская забава.

И каждый брошенный комок
был свеж и полон света,
и он осмыслить нам помог,
что мы — одна планета.

А снег лежал, куда ни кинь,
и, обратясь к ухабам,
стояли статуи богинь
подобно снежным бабам.

Но сердце мне щемила мысль
о бедности озябшей,
о шеях без куниц и лис,
без выпушки под замшей.

И ветер изменил свой путь.
С утра по тротуарам
теплынью с моря стало дуть
и пахнуть банным паром.

И таил снег, теплом гоним,
и оползал с колонны,
и оказалось, что под ним —
Рим был вечнозеленым.

От дуновенья теплоты,
летящей с океанов,
пылали яркие цветы
на клумбах у фонтанов.

Пар подымался, словно дым,
от гордых пальм тропических…
Так я узнал типичный Рим
в условьях нетипических.