Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Не церковь, не музей,
не камень обелиска —
тут просто дом друзей
незнаемых, но близких.

Я в теплой тесноте
столов, листков, заметок;
я — в Риме, в «Уните»,
в редакции газеты.

Тут собрался народ
из самой гущи буден;
тут дел невпроворот
насущных, нужных людям.

Тут угощали нас
напитком вроде виски,
печенье, суетясь,
носили машинистки.

Тут, плотный и земной,
одетый не по-графски,
за дружбу пил со мной
рабочий типографский.

И хлопал по спине
с понятным смыслом ласки,
чем объяснял вполне
слова по-итальянски.

Товарищ репортер
вел разговор с поэтом;
догадкам был простор —
что в слове том, что в этом?

И нет, не интервью
для прессы и вещанья —
от сердца оторву
листок я на прощанье.

Прощались, погостив,
с объятьями, как братья,
хотелось унести
в руках рукопожатья.
Потом мы вышли в Рим
к Мариа Маджиоре,
где мокрый снег покрыл
ее простор, как море.

Светилась темнота
от трубок газосветных,
светилась «L'Unitа» —
название газеты.

За снегом мокрых спин
звучал еще знакомей
понятный шум машин,
печатающих номер.

Звучал, звучал в мозгу,
как музыка, незримо…
Я увезу в Москву
вот этот вечер Рима.

Какие главные права
у подданного Лондона?
Трава! Прежде всего трава,
ему бесплатно поданная.

Трава у банков и церквей,
колледжей и коттеджей,
чтоб лежа думать о своей
невесте и надежде.

Трава без надписей: «Не мять!»
Их нет. Не обнаружено.
Напротив, на траве лежать
не только можно — нужно.

Вот человек. Потертый твид
оклеили заплаты,
и выдает сей внешний вид
абстрактивизм зарплаты.

Но и в потертом рукаве
есть некая столичность;
свободно спящий на траве,
он — Индивид, он — Личность,

Возможность лечь глазами ввысь,
од звезды небосвода,
наводит лондонца на мысль,
что вот она — Свобода,

что при британском гордом льве
не так уж люди серы, —
по отношению к траве
все господа, все сэры!

Трава уравнивает их
в правах, законом данных,
но что до прав, совсем других,
здесь много грустных данных.

Одним приносит сталь и медь
большие обороты,
но есть свобода — не иметь
ни дома, ни работы.

Зато — трава! Зеленый мех,
где, точно на открытке,
так поздравительно на всех
взирают маргаритки.

Свидетель жизни островной,
пусть я сужу пристрастно,
но, Liberty [9] Свобода (англ.). одной травой
ты обошлась прекрасно!

А так — хорошая трава,
по ней приятно ходится.
Британии сии права
недорого обходятся.

Дома стоят, как люди, — разные.
Одни хлопочут перед садом.
Другие — брошенные, праздные —
молчат — им ничего не надо.

Одни — дымят из труб обугленных,
а в дождь готовы перепиться.
Другие — как старухи буклями —
свисают серой черепицей.

И есть дома с душою запертой,
и есть с душонкою прожженной,
и есть распахнутые запросто,
и есть дома-молодожены.

И есть дома — одни остались им
викторианские боскеты;
стоят вдвоем они до старости
и держат белые букеты.

А есть еще дома бездомные,
с отчаяньем в высоких окнах;
пустуют комнаты огромные,
как руки старых безработных.

Дома живут, дома стареются,
каминным сердцем пламенеют,
дома грустят, дома надеются,
дома робеют и не смеют.

А то им вместе слиться хочется
и шумно выйти на дорогу,
сходя с ума от одиночества,
хотят раскрыться и не могут,

И кисеёю закрываются,
прикрыв глаза после обеда…
А люди на траве валяются,
припав щекой к велосипедам.

Маргаритки росли в траве
рукоделием на канве;
после дождичка в четверг
спал я в Лондоне на траве.

Тучи двигались в синеве
на восток, может быть, к Неве;
так я думал, глазами вверх
лежа в Лондоне на траве.

Шпили множились в голове,
как Вестминстера дубль W;
в Девятнадцатый плыл я век,
лежа в Лондоне на траве.

В гости к царствующей вдове,
к деревянным столам таверн
путь держал я, глазами вверх
лежа в Лондоне на траве.

Но сквозь окна в сплошной листве
приплывал я опять к Москве,
к тишине подмосковных рек,
лежа в Лондоне на траве.

К золотой, в небесах, главе,
к недописанной там главе
я приплыл, не поднявши век,
лежа в Лондоне на траве.

Был Лондон, был и есть.
Теперь я в это верю,
раз я имею честь
гулять по Рассел-скверу.
Был Лондон, был и есть.
И я в нем тоже «мистер»,
и есть и Ист и Вест,
Ист-Энд есть и Вестминстер.

А вдалеке, в Москве,
у церковки румяной,
казалось — Рассел-сквер
лишь место из романа,
лишь лист из БСЭ
с парламентом, с туманом…
Так, Лондон есть? — Yes, сэр,
он здесь, и без обмана.

Он здесь — огромный центр
компаний и колоний,
он — «Таймс» с колонкой цен,
он — Нельсон на колонне,
он — город королев,
где мирные, как пони
единорог и лев
приставлены к короне.

Он — город часовых
в давнопрошедших позах,
подстриженной травы,
живых головок Грёза,
ораторов в садах,
седеющих спортсменов
и стрелок, что всегда
дрожат на «переменно».

Он — всем известный вид
из книжки «Принц и нищий»,
он — магазин, где твид
из клетчатой шерстищи,
он — город деловой,
он — котелок и зонтик.
Он — Лондон. У него
нет никаких экзотик.

Да, Лондон был и есть
при Тауэре, при Темзе,
хотя не перечесть
к нему моих претензий,
что он, как человек,
застрявший в прошлом веке,
его Двадцатый век
похож на Fin de Siècle.

И Лондон погружен
в себя же, то есть в Лондон,
и в ресторане он,
как проповедь, преподан
о том, как надо сесть,
как пудинг есть, как поридж…
Да, Лондон был и есть.
Его не переспоришь.

Есть фирмы —…Сын и К о,
камины в каждом доме,
и равнодушье ко
всему на свете, кроме
столицы островной,
где правят англичане,
к которой остальной
весь мир — лишь примечанье.

И чинный клерк сей мир
просматривает мельком;
мир набран, как пунктир,
петитом самым мелким.
А Нил? А Кипр? А Крит?
И это вроде мир же!
Нет, он ему закрыт
столбцами сводок биржи.