Владимир Марков - Кенозёры

Лесная Гузенька-река
Среди болот и ёлок
Бежит — чуть шире ручейка,
И путь её недолог.
Издалека и не видна
На северном просторе.
Но без таких вот, как она,
Мельчать бы стало море.
В природе всё имеет смысл —
Даёшься только диву.
Как мир, банальна эта мысль,
Как мир, и справедлива.

Я гощу у бабки Марфы,
В приозёрной стороне.
Бабка вяжет внуку шарфик
И рассказывает мне.
— Жить одной на свете худо,
День молчишь, сидишь в углу,
Не за кем помыть посуду,
Некого позвать к столу.
Смерти Бог не уподобил,
Что поделать? Надо ждать!
Вот хочу сменить обои —
Будет в доме благодать.
Дочка письма шлёт и молит
Бросить всё, приехать к ней.
Мне без воли жить, как в доле,
Смерти кажется страшней.
Вся в морщинках-паутинках,
На плечах висит жакет,
А над ситцевой косынкой
Голубой струится свет.
Божий свет, как на иконе
Над Христосовым челом.
Бабка хочет жить на воле,
Воля ей — родимый дом.

Забыть бы всё, начать сначала,
Остановиться на бегу…
Надрывно женщина кричала:
«Я жить так больше не могу!
Тебе вино семьи дороже.
А мне покоя бы чуть-чуть.
Тебе никто уж не поможет
С кривой тропиночки свернуть!
Я десять лет тебя спасала,
Хотела справиться с бедой.
Я так устала, так устала,
Что нету силы никакой…»
И было холодно в квартире,
Из крана капала вода,
А за окном протяжно выли
Под зимним ветром провода.
И у порога, как собака,
Которую никто не ждёт,
Сидел он молча, горько плакал
И знал, что завтра вновь запьёт.

Мой земляк Егор Морошкин
Жил на свете бобылём.
Коз доил, садил картошку,
Промышлял в лесу с ружьём.
Окуней ловил в мережи
И чужих не трогал жён.
И колхозник был хороший,
Но подружки не нашёл.
Пил вино он, зная меру,
Курил только «Беломор»,
Телевизору не верил,
Не читал газет Егор.
Сто лет жил в своей избушке,
На окраине села,
Без старушки-веселушки,
Никому не сделав зла.
Мой земляк Егор Морошкин
И сегодня тут живёт.
По утрам печёт лепёшки
И чаёк горячий пьёт.
В ус не дует, если туго,
И не скажет слово зря.
…И жалеет вся округа
Дядю Ешу-бобыля.

Пасмурно, сыро и зябко,
Раскаркалось вороньё.
На каждой берёзе, как шапка,
Чернеет воронье жильё.
Громкие крики незримо
Уносятся в облака…
Проходят охотники мимо,
Всё мимо березняка.
Каждый, что к сроку заряжен,
В охотничьей сумке патрон
Воронам, конечно, не страшен,
Пока не стреляют ворон.

На лесной затерянной опушке,
Как медведь в берлоге, нелюдим,
В рубленой охотничьей избушке
Доживал свой век старик Аким.
Промышлял охотой глухариной,
Знал повадки зайца и бобра,
Со своей двустволкою старинной
Торопился он в тайгу с утра.
Но беда пришла совсем нежданно.
Занемог однажды дед Аким,
И собаку — верного Полкана
Накануне он похоронил.
До деревни — километров тридцать,
И сельчанам было невдомёк,
Что Акиму по ночам не спится,
Над избой не тянется дымок.
…Выла вьюга за оконной рамой,
И на стёклах нарастал ледок,
А изба казалась чёрной ямой,
Крышкой гроба — низкий потолок.
И, приподнимаясь на подушке,
Матерился в бога, в чёрта, в мать.
Одному в охотничьей избушке
Ох как не хотелось помирать.
Был бы рад сейчас любому гостю,
Всё глядел в рассветное окно.
Нет, лежать ему не на погосте
После смерти, видно, суждено.
«Пусть в последний раз теплом согрею
Угол свой. Всему приходит срок.
И взовьётся меж высоких елей
Мой прощальный жаркий костерок».
А когда неистово, упрямо
К спичкам потянулася рука,
Будто кто-то колонулся в раму,
Вроде кликнул кто-то старика.
Задрожали немощные руки,
Не подняться, не достать огня.
«И за что терпеть такие муки?
Господи, помилуй Ты меня!»
Покидала деда жизни сила.
Знал, что нет, не может быть чудес.
Креп мороз, пурга волчицей выла,
И шумел дремучий зимний лес.

Жил мужик, печник и плотник,
Гармонист и острослов.
Самолучший был работник
Из поморских мастеров.
Срубит дом, сошьёт и лодку,
Сладит снасти рыбаку…
Но беда любил как водку,
Жить бы долго мужику.
В сорок лет он век отмерил,
В сорок лет и сорок зим.
Умирал и сам не верил
В то, что смерть пришла за ним.
Угасал мужик как свечка,
Есть и пить уже не мог.
Целый день лежал на печке,
Глядя в белый потолок.
Сколько изб, сетей и лодок
Не сработал для сельчан
Деревенский самородок
Из поморских россиян!
Сколько их в стране великой,
Рукодельников таких?!
На Христа похож их ликом,
Пьющих водку за троих…

Край далёкий, глухой
Комариных болот.
Высоко над землёй
Пролетит самолёт.
Прошумит ветерок,
Заплутав в сосняке,
Стрекотаньем сорок
Отзовётся в борке.
По зелёным по мхам —
След лосиных копыт.
И сова по ночам
Будто плачет навзрыд.
В тот далёкий сузём
Раз пришёл человек
И построил он дом,
Чтоб стоял целый век.
И на вырубках сам
Посадил деревца,
Позаботясь, чтоб там
Жизнь текла без конца.
Он природу берёг,
Как невесту-красу,
И в назначенный срок
Тихо умер в лесу.
Вот и снова — весна,
Лесника нет давно,
А к нему там сосна
Всё стучится в окно…

Солнце золотое поднялось,
Мир наполнив птичьей трескотнёю.
В эту рань спешил красавец-лось
По тропе таёжной к водопою.
Он ступал уверенно, легко,
С молодою, удалою силой.
И, казалось, на рогах его
Полыхало летнее светило.
И, казалось, он хозяин тут,
Никакому зверю не подвластный,
Злые волки стороной пройдут,
Им же это будет безопасней.
…Грохнул выстрел, а за ним — второй,
Лося ошарашив на мгновенье.
Он рванулся, полетел стрелой,
Ноги разбивая о каменья.
Сучьями, как остриями пик,
Разрывая с треском шкуру в клочья,
Мчался ошалело напрямик,
Будто вслед гналася стая волчья.
Била кровь фонтаном из груди,
Обагряя молодую зелень.
С пулею под сердцем не уйти,
Дрогнули звериные колени.
Лось лежал на ивовых кустах,
Жизнь из тела с кровью уходила,
И в его расширенных глазах
Умирало летнее светило…

Любовь твоя мне снится по ночам,
Греховная, зовущая, святая.
И ты, подобно солнечным лучам,
Идёшь ко мне, всю землю освещая.
Перед тобою клонятся цветы,
Вокруг тебя колышутся, как тени,
И в белом платье, как в тумане, ты
Садишься тихо на мои колени.
Я обнимаю плеч твоих тепло,
Горячих губ я влагу пью хмельную.
И на душе, как в майский день, светло.
Весь мир вместился в жарком поцелуе.