Владимир Марков - Кенозёры

Продавщицы курят сигареты
На крылечке лавки «Книголюб».
Из окна на них глядят поэты
Лермонтов, Есенин, Сологуб.
Им бы тоже покурить немножко
И откашлять вековую пыль,
Выскочить на улицу с обложки,
Чтобы в книжный не попасть утиль.
Покупатель стороной обходит
Мастеров давно минувших лет.
Даже у Высоцкого Володи
Уж не тот, не тот авторитет.
А Некрасов, а Щедрин, а Гоголь,
Вас-то кто с базара понесёт?
Зарастает лебедой дорога,
Где хлеба росли — шумит осот.
Люди книжек не читают вовсе.
Кто для них Шукшин? А кто Рубцов?
Снимут с полки, полистают — бросят,
Будто плюнут автору в лицо.
И куда помчалась ты, эпоха?
Словно конь — под пьяным седоком…
Ведь без Пушкина, без Тютчева и Блока,
Без поэтов мы не проживём!

Ударение, ударение
Вызывает вдруг сомнение?
Кто-то зв о нит — не звон и т,
Тут душа моя болит.
И ударному я слогу
Оказать готов подмогу,
Чтобы простенький стишок
Всем в сомнении помог.
…Мне звон я т вторые сутки
Перепёлочки и утки.
Волк звон и т, медведь звон и т,
Что-то тетерев бубнит.
Трое маленьких козлят
Непрерывно мне звон я т.
В трубку с писком лезет мышь.
Ты-то, мышь, зачем звон и шь?
Наконец, сова звон и т,
Потерявши всякий стыд:
— Между часом и семью
Завтра снова позвон ю !

Детей своих ждёт в гости мама.
От них ни вести, ни письма.
Пред ликами Святого храма
Стоит со свечкою она.
Своим заблудшим в мире деткам
Прощенья просит у святых
И нищим подаёт монетки
С доходов мизерных своих.
Она богатств не накопила,
А час заката недалёк.
Наступит он, и у могилы
Заплачут дочка и сынок.
Простятся с мамою своею
На сельском кладбище, в углу,
И слёзно детки пожалеют,
Что мать оставили одну.
А над деревней солнце встанет,
Всё озарив своим огнём,
И только лучиком заглянет
В пустой, забытый мамин дом.

Страна моя, ты — лошадь ломовая,
Стожильная, с характером упрямым.
В карете кучер пьяный, восседая,
Тебя кнутом всё гонит по ухабам.
А рядом с ним — бездельники и воры,
Хмельные перевёртыши — лакеи,
И морды их, как будто помидоры,
И пиджаки — знамён иных краснее.
Страна моя, ты голодна, раздета,
Как нищенка — у пропасти могилы.
Ты милостыню просишь у соседа,
Которого сама вчера кормила.
Твои князья гуляют на Канарах,
Устав от ежедневного разбоя.
А ты, как девка, корчишься на нарах,
Насильников кляня и волком воя.
Ты Бога призываешь на защиту,
Со всей великою Небесной Ратью.
И каждый день хоронишь ты убитых
В войне, идущей между кровных братьев.

Ты уснула. Мне опять не спится.
За окном куражится, как зверь,
Бьётся в стёкла полуночной птицей
Гостья запоздалая — метель.
Слышу я: там шорохи и звуки
Бродят, спотыкаясь в темноте,
И свои невидимые руки
Сквозь окно протягивают мне.
И свои невидимые лица
Корчат исступлённо надо мной…
Пусть тебе хорош ее приснится
В эту ночь за нас двоих с тобой.

Мне часто снятся белые сны:
Дорога, резное крыльцо…
Я вижу отца у высокой сосны.
Задумчивое лицо…

Мы рядом стоим. Мы оба белы.
Молчи, моё сердце, молчи!
Неужто не брызнут, как звёзды, из мглы
Солнечные лучи.

И я околдован тем белым сном.
Отцовская седина, —
Как ни один истории том,
Справедлива она.

Когда обжигала каждая пядь
Отбитой с боем земли,
Глядишь, у того седая прядь,
А тот берёт костыли.

Промчался и сгинул огненный вихрь,
И время идёт вразбег.
Живёт среди нас немало седых,
Спасших двадцатый век.

Не все они носят ордена,
Достойные высших наград…
А есть фальшивая седина,
Модная, говорят.

Её наводит за пять минут
Не порох, не сталь, не свинец,
Не смертной атаки упорный труд,
А парикмахер-спец.

…В белом сне белеет река,
Белою тьмой темно.
И только пробитое знамя полка
Всегда красным-красно.

Без единого взрыва, выстрела
В гости ходит пора военная.
Пожелтела бумага, выцвела,
Как на камне пластинка медная,

Как на камне мрамора светлого,
И дождём, и слезами омы того…
Та бумага — письмо заветное
От живого, не от убитого…

Руки вытерла фартуком ситцевым
И заплакала, кстати, не кстати ли?
Треугольник подбитой птицею
На ладони лежит у матери…

Всё это небыль: сказки, шутки,
Забытый сон в ночи весенней.
И голубые незабудки —
Глаза глубокие в смятенье.

И тишина поляны русской,
И смех колючий, как снежинки,
И губы с инеем вприкуску,
Как будто солнца половинки.

И рыжий март в твоих ладонях,
И дым костра в бору сосновом,
И небо синее, большое,
И всё сначала, снова, снова.

Всё это небыль? Нет уж, дудки!
Всё это было и осталось.
Храню в душе не ради шутки
Я слов невысказанных радость.

Сквозь дождь свинцовый и огонь,
Сквозь трубы медные похода
Прошёл солдат. И с ним гармонь
Была в пути четыре года.
Она с ним шла в одном строю
От стен Москвы до стен Берлина.
Могла сто раз сгореть в бою
Мехов прогорклая малина.
Сто раз заштопана была,
Но гармониста на привале
Не предала, не подвела —
Достойна воинской медали.
Среди старух и юных вдов
Сидел за праздничным застольем
Солдат, вернувшийся с боёв,
С охрипшей на войне гармонью.
Шёл разговор о мужиках,
О бабьем горюшке без края.
…И вдруг в его больших руках
Гармонь вздохнула, как живая.
Бежала музыки слеза
По тёплым пуговкам гармони.
Христа спокойные глаза
Глядели с бабкиной иконы.
А вдовы плакали навзрыд,
Поплакав, песни запевали.
Душа российская таит
Большую силу и в печали.
И пили крепкое вино
За гармониста и за павших.
И наплясались. Столь давно
Так не жалел никто баб наших.
Спасибо, русская гармонь,
За радость горького свиданья!
Спасибо за святой огонь
Далёкого воспоминанья!

Тайга становилась тревожной и хмурой,
Сентябрьское солнце погасло, как лампа.
И небо упало медвежьею шкурой
На сосен и елей зелёные лапы.