Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Не гитара, не виктрола,
А Тайфун, косматый тур,
С ораторией тяжелых
Кровельных клавиатур.

Он летит, шафранокрылый,
Шею вытянув во тьму.
Я, как атом той же силы,
Резонирую ему:

— Крашеной жести дрязги,
Пыли свистящей вьюн…
Это — не слышишь разве? —
Пробует клюв Тайфун.

Это в пустыне Гоби
Он сорвался с цепей.
Это он спрыгнул в злобе,
Всяческих злоб слепей.

Ветви деревьев — в жесте
Прыгающих с перил.
Визг озверевшей жести,
Шелест шафранных крыл.

Бомбардировка крыши,
Стриженых скверов бунт.
Посланный миру свыше,
Ястребом пал Тайфун.

Прячутся в норы мыши,
Молния мглу зажгла.

Над барабаном крыши,
Над пустотой жерла —
Выше, выше, выше,
Став на упор крыла.

В осень, стонавшую глухо,
К себе призывая жалость,
Ко мне прилетела муха
И жить у меня осталась.

Почистила нос, согрелась,
Судьбы оценила милость,
Вспорхнула, куда-то делась,
А к вечеру вновь явилась.

Садилась у лампы, мирно
Дремала, брюшко чесала,
И скоро ручной и смирной
Домашнею муха стала.

Ну что же, я думал, ладно,
Животным моим домашним
Живи, коль тебе отрадно,
Питайся куском вчерашним.

У этих есть мать-старуха,
Жена ли, а то собака,
Со мною же будет муха,
Мне с ней веселей, однако.

Но шляются всё же гости
В бродяжью мою разруху
И вздрагивают от злости,
Ручную увидев муху.

Ах, чешутся их ладони,
Их тянет к уничтоженью,
И самые растихони
Не сдерживают движенья

Убить — это так приятно,
В том сладкая капля яда,
Но руки кладу обратно,
Но я говорю: не надо.

«Но муха ж! — толпа сердилась.—
Он мух приручает, накось!
Ты что же, скажи на милость,
Не знаешь, что мухи — пакость?»

Грязнее они, чем обувь,
В них хворей таятся силы:
Разносят они микробов,
В их теле кишат бациллы».

Но, кротко смеясь глазами,
Я так отрезвлял их разом:
«Залетные гости, сами
Да разве ж вы не зараза?

Пусть, скажем, от вас не слабит,
Не корчит от вас утробы,
Но тупости, злобы, ябед
Разносите вы микробов!»

Вставали, рычали глухо —
Связались, мол, с сумасшедшим,
А я, защитивший муху,
Вослед хохотал ушедшим.

«Безумец!» — змеились слухи,
К другому волок их каждый.
Но муха? А черта ль в мухе?
Она умерла однажды.

Говорила богомолка,
Утешая мать мою:
«В этот день бывает елка
И у Господа в раю.

Сам Он звезды зажигает
На концах ее ветвей,
Светел-месяц опускает
Он низехонько над ней.

Сам Он собственной рукою
Весит сласти на виду,
Да у елки той и хвоя
Не горька, а на меду!

Кличет деток Он любимых, —
Хорошо ребятам с Ним!..
Ангелочков-херувимов,
Словно птичек, дарит им.

А за трапезою скатерть
Ризой солнечной горит.
Пресвятая Богоматерь
Всех оделит, усладит!

Что твой мальчик взят на небо —
Ты не плачь и не горюй:
Как святому, тот же жребий
Для безгрешного в раю!»

Отступать! — и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.

В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.

А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.

Но уж слева дрогнули и справа —
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени — со славой
Оставалось только умереть.

И тогда — клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг! —
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.

Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»

И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!

Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли.
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли…

И у гроба — это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой —
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.

Хорошо ли мы живем иль худо,
Но в пределах узкостей земных, —
В наши дни не залетает чудо
На поющих крыльях золотых.

Дважды два всегда для нас четыре,
Измерений неуклонно — три,
И наш мирик в безграничном мире
Звездочкой тускнеющей горит.

Чем и как судьбу свою ни мерьте,
К одному придете вновь и вновь:
В два кнута от дня рожденья к смерти
Нас торопят голод и любовь.

Но весною, души сблизив с небом,
На минуту задержав свой бег,
Вспомним мы, что не единым хлебом
Жил гонимый к смерти человек,

И что есть Любовь совсем иная —
Шире наших маленьких орбит, —
Что Она приходит, обнимая
Всё, что в муке немощей скорбит.

Раз в году огромные просторы
Открывает для сердец Она, —
Словно кто-то поднимает шторы
И распахивает ширь окна.

А за ним — овеянная маем
Даль полей, и ручеек, и лес,
И тогда мы только вспоминаем,
Что Христос — Воскрес.

Цезарь на Форуме статуи ставит любимым,
Виллы любовнице строит надменный богач…
Мне ль состязаться, милая, с царственным Римом,
Если Фортуна мне не дарует удач!

Даже ничтожным, той гладиаторской силой,
Что восхищает наших надменных матрон,
Мне не увлечь и не порадовать милой,
Ибо я музой горьких раздумий пленен.

Что ж я ликую? Ах, обрывая беседу
В час, когда пир к шумному близок концу,
Ты обернешься и не ответишь соседу,
Чтоб улыбнуться нежной улыбкой певцу.

В граненый ствол скользнула пуля —
Заряд старательно забит —
Сто лет назад в тот день июля,
Когда был Лермонтов убит.