Дмитрий Лунин - Свет ночных фонарей

Невозможно прожить
сегодняшним днем
потому лишь, что
сегодня
превратится в позавчера
послезавтра.

А сейчас
лишь часы постукивают
ходу времени в унисон.
Так и вечер осенний уйдет,
растворится, никем не замечен.

И желанье одно:
уж поскольку и должен
присниться сон,
лучше пусть будет кошмарным он,
нежели вечным.

Знаю, игла пластинки
почти что достигла края.
Вспоминая твой голос, вижу
прошлое наяву.
И, снова в пространстве комнат
твой силуэт различая,
я в зеркале отражаюсь,
а значит, еще живу.
И значит,
хранимы Богом
безмолвные стены дома.
Вновь тишину дополнив,
времени ход затих…

Если меня не станет,
может, поэт знакомый,
не приходя в сознанье,
новый напишет стих.

Чем дольше крутить пластинку,
тем неразборчивее слова.
Дует паршивый ветер с запахом креозота.
Себя облачив в доспехи,
точно дикая татарва,
стая птиц надвигается на линию горизонта.

Вечер привлекателен не более,
чем от статуи отвалившаяся рука,
жизнь протекает между
«как известно»
и «между прочим».
В запасе осталось довольно много
от русского языка,
только ни слова уже
не вставить в контексты строчек.

Как археолог находит радость
в откопанном ржавом ноже,
время находит радость в крушении идеалов.

И разница между тем, что будет,
и тем, что было уже,
представляется разве что
ночью под одеялом.

Время мысли
свивает в кружево,
в запредельность свою маня,
и сквозь окна текут ненужные,
отгоревшие
краски дня.

Из надломленных нот молчания
тишины проступает рев,
направляет во тьму отчаянно
город лампы
прожекторов.

Что начнется и что закончится,
свой отсюда берет разбег.
Одичание одиночества
здесь не высветлит даже снег.

Сквозь кусок темноты,
расколотый
ощущением холодов,
перекручены
нервы города
магистралями проводов.

Не веря приметам,
в разбитое зеркало глядя,
лицо свое бреешь
слегка затупившейся бритвой.
Ты грустен,
как будто скончался в Америке дядя,
а ты в завещанье его
оказался забытым.

И как одинокий солист
в мироздания хоре,
ты напрочь лишен
благ всеобщего одобренья.

Так хочется
бритвенным лезвием
чиркнуть
по горлу,
и тем прекратить
со вселенной докучные пренья,

и в этом поступке
хоть раз проявить свою волю!

Но с бритвой в руке
ты стоишь,
рассуждая пространно…

А мозг разъедая,
все дальше ползет паранойя,
собой заполняя
объем
черепного пространства.

…и помутившийся рассудок
все ловит мысль подслеповато:
есть ты и я, а наша сумма —
осколки черного квадрата.
Ты можешь быть надменно гордым,
но одиночество — та птица,
что, посетив угрюмый город,
не в состоянии спуститься
на землю, на асфальт. Напрасно
пытаться путь назад расчистить.
Угрюмый город ежечасно
напоминает груду чисел.
И различаю каждый день я
среди уныния на мордах
всего два точных наблюденья:
усталый день. Угрюмый город.
Неразличим от ветра шорох,
что тишине казался наглым.
Здесь существует только город,
но он бесплотен, как архангел.
Куда ушли те, кто здесь прожил,
кто сиживал на коже кресел,
куда девались люди? Боже,
твой замысел неинтересен!
Порою сон недолгий снится,
что я брожу среди развалин,
знакомым вглядываясь в лица,
не в силах вспомнить как их звали.
В тоске исканий сердце ноет,
обрывки наших разговоров:
«Есть ты и я, а остальное —
усталый день, угрюмый город».

«Жить в этом мире только настоящим
бессмысленно
и даже чуть жестоко», —
так говорил
один знакомый сварщик
и резал вены трубам водостока.
Ни с чем на свете он согласен не был,
он был философ
самой высшей марки.
Глаза, давно не видевшие неба,
горели, как дуга электросварки.

Утро, начинавшееся с падения
сосулек с крыш,
заканчивается ровно в полдень.
Как будто пудрой
припорошило город,
и когда ты уже не спишь,
и некому сказать ни «иди ты»,
ни «с добрым утром»,

на работу выходит дворник,
и только его метла,
как символ борьбы
ушедшего с настоящим,
сметает окурки, мусор,
осколки пивного стекла
и торопится выбросить это
в железный ящик.

У подъезда судачат старухи,
вездесущие, как ЧК,
с лицами серого цвета
от непомерных житейских тягот.
Характеры тверже некуда,
и, не иначе как —
если начнется война,
они грудью на бруствер лягут.

От меня ж пользы обществу
ни на грош —
ни на случай войны,
ни на случай мира.
От безделья приятная в теле в дрожь,
и предпочитаю вообще
не выходить из квартиры.

Я б осчастливил мир, но мешает насморк.
Ржавой водой из крана лицо умою.
С наисерьезнейшим видом прочту свой паспорт.
Да поиграю во что-нибудь сам с собою.
Я б осчастливил мир, но январский холод
не выпускает на улицу слишком теплолюбивых.
Если наш мир театр, то я в нем — Мейерхольд,
правда, живой, а не тот Мейерхольд, что убили.
Страшно смотреться в зеркало в понедельник —
видом таким распугаешь любимых женщин.
Я б осчастливил мир, но нехватка денег
способов это сделать число уменьшит.
Я б осчастливил мир, но не ходит транспорт.
Я б осчастливил мир, но со связью плохо.
«Я б осчастливил мир!!!» —
прокричу в пространство,
но в результате лишь эхом вернется хохот.

Человек,
никогда не принимающий
участия в спорах,
решивший, что «уже» —
это лучше, чем «скоро»,
автор десятка книг
философского толка,
глазами напоминающий корову,
а пастью — волка,
старающийся не вникать
в значение слова «скука»,
свою жену называющий
не иначе как «сука»,
иногда делающий вид,
что он мил и благоговеен,
у детей ворующий молоко,
чтоб обменять его на портвейн,
встречным прохожим
старающийся испортить лица,
обзывающий милиционеров козлами
и пытающийся скрыться,
часто выходящий обнаженным
на лестничную площадку,
недавно в зоопарке
чуть не до смерти запугавший лошадку,
успевший наделать подлостей всем,
хотя ему только исполнилось тридцать,
ненавидящий говорить любезности,
купаться, умываться и бриться,
замечающий,
что прохожие глядят на него
с неподдельным испугом,
с этой минуты
может считать себя
моим лучшим другом.