Дмитрий Лунин - Свет ночных фонарей

Звук осени
похож на голос альта,
палитра — цвета ржавого гвоздя,
И взгляд скользит
по плоскости асфальта,
усеянной осколками дождя.
Меня здесь нет
и, видимо, не будет.
Осталась только призрачность,
мираж.
Другие состоявшиеся люди
к листу бумаги
тянут карандаш.

Осенний день уставшим ветераном,
не помня, чем окончилась война,
смиренно спит.
Уже не так пространны
и притягательны
ни виды из окна,
ни циферблат часов,
ни даже транспорт,
в котором все по-прежнему равны,
перемещаясь
лишь внутри пространства
одной
несуществующей
страны.

Воздух, впитавший влагу,
стоит столбом.
Падает лист
как тяжелый валун со скал.
Мир отпечатком ложится
в цветной альбом
или как блик
на поверхность кривых зеркал.

Ветер доносит
холод и лязг авто.
Сумерки длятся дольше,
чем можешь спать.
Пейзаж заполняет
надменно-угрюмый тон,
но кто-то найдется,
способный противостоять

ветру, погоде,
сумеркам, холодам,
листве, устремляющей бег
на асфальта гладь.
Он за тобой идет,
и к твоим годам
зерна от плевел научится
отделять.

Перекроит пространство он
от и до,
если успеет,
поскольку к исходу дня
вымоет дождь
отпечатки твоих следов
и искривится дорога,
назад маня.

Вряд ли успеет
найти для ночлега дом,
он позабыл, как шел,
он как черт устал…

Воздух, впитавший влагу,
стоит столбом.
Падает лист
как тяжелый валун со скал.

Крик о помощи в горле застыл. И
сновиденья зловещи и странны:
умираешь от жажды в пустыне,
где с водой не пройдут караваны.

Сил не хватит для тихого стона.
Кто бы знал,
что так дни свои кончишь?..

Но разбудит звонок телефона.

Что за сука звонит среди ночи?!

Лишь об осени мысли, дождливо-промозглой.
Двадцать пять. Четверть века работы мозга.
Все в муку перемелет эпохи жернов.
Но не хватит времени, сил и нервов
как пчела возвратиться в родимый улей,
где тебе готовы шкаф, стол и стулья,
ибо не существует труднее преграды,
чем вернуться туда, где тебе не рады,
где подошва цела, но дырява память,
где лежачему плюс — невозможность падать,
где пространство беспечно кончается дверью,
где услышав «Люблю», отвечаешь «Не верю»,
где привычней печаль, чем письмо в конверте,
где приятней, чем жизнь, ожидание смерти,
где подался в торговцы начитанный пастор,
где бессмысленно все: календарь и паспорт.
Двадцать пять. Четверть века. Осталось просто
отыскать ответ, не найдя вопроса,
и поставить точку, а лучше прочерк,
помня: «пальцы ломая — ломаешь почерк».
Если время и стрелки часов застыли,
все становится неким подобьем пыли.
Потому все слова, недомолвки, мысли,
не дойдя до Бога, в ночи повисли.

Жизнь прожил как в кошмарном сне,
страшным криком подернут рот.
С каждым мигом тусклее свет.
С каждым часом все ближе гроб.

И, бесформенна как вода,
переполнила сердце муть.
Смерть идет по твоим следам
и не в силах с пути свернуть.

Ты забыл голоса родных,
но шептала тебе душа:
если лупит судьба под дых —
значит, можешь еще дышать.

И не важно, пройдешь ли путь,
где опасна любая пядь,
только если решишь уснуть, —
сил не хватит на то, чтоб спать.

Потому с каждым днем сильней
ты тисками столетий сжат,
чтоб однажды припасть к земле
и остаться на ней лежать.

И понять сквозь предсмертный бред
то, что раньше понять не мог.
С каждым мигом
тусклее свет,
с каждым часом
все ближе Бог.

Только недавно виделись — нет в живых.
Только вчера курили с ним — некролог.
Пусть фонари на улицах зажжены —
в метре от двери не различить порог.

В памяти мало образов, больше цифр.
В мыслях все меньше рифм, все грубее мат.
Время платить долги,
отдавать концы —
не убежать от проклятых этих дат.

Телек врубаешь —
взрывы, война, теракт.
За ночь опять — тот повесился, этот сдох.
Вновь метроном часов отмеряет такт
музыки той,
от которой весь мир оглох!

В ранах душа вся,
да в ранах не ножевых,
нечто похуже — сквозь время ее волок…

Только вчера курили с ним — нет в живых.
Только недавно виделись — некролог.

Створками окон ночь,
разделенная пополам,
обходит свои обители
с видом вальяжно-серьезным.
Сигареты смолю,
не внимая Минздрава словам,
но завидев трамвай,
вспоминаю про Берлиоза!

В городе,
где некому сказать «До встречи»
и разбитом улицами на квадраты,
слух очертит
частицы речи
как стрелки сектор на циферблате.
Когда сердце,
работу на миг убыстрив,
вдруг застынет в раздумьях,
не понимая,
то наружу прорвутся немые мысли,
бесконечные, как прямая.
Станет страшно,
когда лишь коснется слуха
пустоты всеобъемлющей голос тихий,
а в своем отражении узришь старуху,
у которой ты покупал гвоздики,
то заметишь отчетливо:
мир не вечен,
ты не вспомнишь лица,
забудешь даты
в городе,
где некому сказать «До встречи»
и разбитом улицами на квадраты.

Не расслышать звук с десяти шагов
потому, что вовеки не докричаться
до других, что делает этот год
схожим с умолкнувших цивилизаций
пустотой, тишиной, — всем, что там внутри
до сих пор существует, по крайней мере,
можно это предположив, мудрить,
или, во всяком случае, в это верить.
Утром при свете любой предмет
стремится выделиться из массы прочих.
Потому, когда видишь в окошке свет,
предпочитаешь дождаться ночи.
Проникает в сердце разлуки сталь
как река свой бег устремляет в устье.
И раз Бог грехи отпускать устал —
Время
наши грехи отпустит.
Утекает сыпучего сна песок,
что сквозь память лет
прорастет щетиной.
Даже если проснешься —
кошмарный сон
становиться реальней
и ощутимей…

Где от всех начинаний
в итоге зло
проявляется как шрам от удара плетью,
гвозди
никем не высказанных слов
ржавеют
под кислотным дождем столетий.