Дмитрий Лунин - Свет ночных фонарей

Что увидим за чертой присутствий,
в постоянстве,
став немного злее?
Увеличив
сумму безрассудства,
видим, что неистово взрослеем.
Мы готовы угостить любого,
кто не может
сам платить по счету.
В наше время
и подобный Богу
в зеркале все чаще видит черта.

Кто не хочет
мир увидеть свыше?
Под землею мест полно вакантных.

Здесь не может
ничего расслышать
слух, острее слуха музыканта,
даже взгляд,
острей тончайших лезвий,
ничего вокруг не различает…

И эпоха выжгла нас железом,
на судьбе оставив отпечаток.

Где бы нас по жизни ни носило,
ищем точку,
где бы опереться,
наблюдая, как невыносимо
долго длятся похороны
детства.

Взгляд устремлен
в окно из пластика,
нерезки очертанья улицы.
Где наш процент
с наследства
классики?
Осталось только призадуматься.
Осталось рифмовать каракули,
оторопев от века скорости.
И чувство,
будто даже в вакууме
уединиться нет возможности.

А срок,
отмеренный нам, короток.
Часы истории поломаны…

Осточертевший ритм города
сквозь стены заползает в комнаты.

Чуть выгляни на свет —
испортишь зренье,
став ближе на полшага к слепоте.
Поэтому все лучшие стремленья,
как тени,
исчезают в темноте.
С таким трудом
подобранное слово
не впишется в систему языка…

Чуть высунься вперед —
обратно в стойло
тебя затянет чья-нибудь рука.

День пролетел
за обрывками дел,
разговорами,
в спешке своей непрерывной
авто протараненным.
Вечер,
неслышный, как шаг,
оставляемый ворами,
важно завис
над землей суетливой окраины.
Люди спешили,
своими делами загружены.
Город за день наглотался
удушливых запахов.

И не заметил никто,
как
ни капли не нужное,
всеми забытое
солнце
направилось к западу.

От долгих ночей без сна устают глаза.
Чужие слушая речи, терзаешь слух.
И, постоянно по памяти лет скользя,
вроде умнея, становишься более глуп,
вновь разглядеть стараясь любую грань,
даже которую век от тебя прикрыл…

Так человек, решивший,
что жизнь — игра,
должен освоить правила той игры.

Нужное слово
входит в контекст,
будто гвоздь в фанеру.
Гортань все слова молитв
превращает в ругань.
В зажатый в тисках понедельник
напрочь забыть про манеры
приличий обрыдлого общества,
напоминающего группу пугал.
Черный январь
сквозь решетки окон глядит зловеще.
Мозг поглощает незримо
чужие мысли.
Отгородиться мечтаешь от всех,
хоть табличку вешай:
«посторонним вход воспрещен»
или «опасно для жизни».
Нужное слово
входит в контекст,
будто гвоздь в фанеру.
Прежде чем руку набить,
разбиваешь морду.
Кровь совершает
извилистый путь по венам.
Метеосводки обычно сулят непогоду.
Вечер пришедший
холодное солнце
склонил на запад.
И, для игры с собой не составив правил,
ты остаешься один
у зимы, в ее цепких лапах.

Снег заметает любые следы,
что другой оставил.

С каждой секундой громче тишина.
И человек, пытавшийся мгновенно
всех осчастливить, бритвой режет вены
в отчаянье, поскольку лишена

сия затея смысла. Там, за гранью
простого восприятия, пропал
начальный смысл, а мы еще играем
в спектакле, обреченном на провал,

поскольку мир — театр, но где замену,
чтоб отдых дать измученной душе,
нам отыскать? Взирая на картину

унылой жизни, стонет Мельпомена.
Еще не начал жить, а смерть уже
костяшками стучит в твою квартиру.

Заметив,
что весь мир погряз во лжи,
все думаешь: «Моя будь воля — я бы…»
А сволочь-время
знай себе бежит,
чихая на анапесты и ямбы.
Потом,
с тоскою глядя в неба синь,
в отчаянье заламываешь руки…

Уж если даже Пушкин —
«сукин сын»,
тогда все остальные —
просто суки.

Шанс выжить здесь
всегда один из ста,
а выживешь — так радуешься,
ибо
здесь даже философия проста:
проснулся —
и на том уже спасибо.

Вновь льется свет
сквозь окон решето.
Вглядись в газетных
скопища идиллий:
кому опять попало
ни за что?
Кого еще
бесстыдно наградили?

Посмотришь чуть
попристальней вокруг,
людскую ложь
на сердца чашах взвесив,
огромный мир
как ссучившийся друг
уже не будет
так с тобой любезен.

Взял бумагу и написал:
«Такого-то месяца и числа
оборвать хочу своей жизни виток.
Не виним в моей смерти не будет никто».

Потом, труп осматривая, судмедэксперт,
поглядывал в окна на решетчатый свет
и думал: «Какая разница как и когда?»,
ибо не верил в существование страшного суда.

Потом, как хищники по лесу рыщут,
следователи осматривали жилище:
ничего необычного, вроде как надо,
жил ныне усопший согласно окладу.

После, с глазами как из страха литыми
по комнатам шастали понятые.
А лейтенант в протоколе писал:
«Такого-то месяца и числа…»

И снова взгляд скользит по стенам дома.
И — ночь в прямоугольнике окна.
Вновь кажется, что вовсе не знакома
картина мира. Только полотна

нам не найти, чтоб написать другую
и сделать вывод: прошлое — вранье.
Здесь не гнездятся голуби, воркуя,
лишь черное кружится воронье.

Ему, должно быть, ведомо и Богу,
что предстоит безумная игра.
А после позабыться не помогут
ни доктора, ни водка, ни игла.

Решеток оконных крест.
Из мебели — только стул.
Стремясь к перемене мест,
часы посылают стук,
но стук летит в пустоту,
в извечное никуда…
Из мебели — только стул.
Стена закрывает даль.
Ты чувствуешь смену дней,
к стене прислонясь, сутул.
Ты можешь пройти к стене
и можешь усесться на стул.
А можешь вовсю кричать,
тебя не услышат здесь…
Как каинова печать
решеток оконных крест!