Юрий Колкер - Млечное

— опять не так! Начну сначала:

Когда, подобные мочалу,

томительно влачатся дни,

когда не смеешь объяснить

тоску, внезапную усталость —

в своё вчера уединись…

Но это получилось вяло,

растянуто и неумно —

ну, словом, скверно. Мудрено

давать всеобщие советы.

Терпенья, право, больше нету —

довольно! Брошу этот стих —

нескладное собранье строчек,

итог потуг, оставлю их,

пусть пропадают. Жаль не очень.

Но где там! Проповедь не впрок —

в который раз беру перо:

Уединяюсь в свой архив!

О чём, о чём мои стихи

минувших лет? Смешно и странно

перелистать страницы снов —

любви ещё живые раны

и радость… И увидеть вновь,

в набросках силясь разобраться,

того мальчишку, чьих следы

подошв доселе, как плоды

трудов, асфальты Петроградской

ещё единственно хранят —

моих! Ну да, того меня

с физиономией дурацкой!..

Милы мне эти пустяки:

рисунки, письма, дневники!

Как будто писаны не мною —

смотрю на них со стороны

и полон странной новизною

замшелой этой старины…

Велик архив мой!

Ба, архив?

Но что за дерзкие стихи

строчу я? все подальше спрячу:

не рукопись — самоотдача

есть цель поэзии одна,

как поучает Пастернак.

13 августа 1970

Очи

устали очень.

О чём стихи слагаю,

шагая

по расписанью строчек

полночных?

О города убранстве,

о таинстве и танце

дождинок бесконечных,

о встречных —

о пешеходах млечных,

о ветра самозванстве:

набросил он на плечи

своих уздечек плети…

О ветер!

Резвится он спросонку,

несёт мечте вдогонку

волокон тёплых струи,

дождинок поцелуи…

Вступает в сердцевину

мой август,

в котором запах трав густ.

А я бреду — и спину

под дождик подставляю,

его благословляя

за эту середину

простую, золотую,

прозрачную, как сбруя

на жеребёнке

ночи звонкой…

Вот исповедь моя.

И я уже не я —

осколок лета

это.

Струя звенит,

виясь в зенит.

14 августа 1970

Руки́ не оторвать мне от пера —

пора!

Пора умнеть

и мне.

Где лунных для меня пасут коней?

14 августа 1970

Последняя река, останови

движение твоей воды неспешной!

Я одержим печалью безутешной:

я по другую сторону любви.

О, этот мир бывает внешне схож

с обителью, покинутой навеки, —

когда нам забытье смежает веки!

Но лишь тоску усугубляет ложь.

Порою чудится: в кошмарном сне

друзей далёких различаешь лица —

не обольщайся! Это только снится,

ты здесь один: не люди это, нет,

не души их, а только тени душ

скитаются в молчанье углублённом…

Но та, чье имя стало мне законом,

она, владычица бессонных дум,

она по эту сторону любви,

добра и зла, забот и дружбы нежной,

в наисчастливейшей юдоли грешной —

и бог за то её благослови!

Сей мир безобразен: в Содоме живу.

Бывает прекрасен здесь разве лишь звук,

таящийся в струнах, в органном стволе

и в сумерках лунных: живу на Земле.

Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, —

здесь речка печальная Лета течёт.

Торопятся месяцы, катятся годы

в летейские воды, в летейские воды.

Всё в мире по-прежнему: солнце, луна,

в апреле придёт неизбежно весна,

предметы, устои — на прежних местах, —

но тенью планета густой облита!

Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, —

здесь речка печальная Лета течёт.

Спешат поколенья, нисходят народы

в летейские воды, в летейские воды.

Я — Сфинкс разгаданный Эдипа.

Увы, назначен мне исход

в сырую ночь, в немые всхлипы

летейских вод, летейских вод…

19 августа 1970

О, я верую страстно! Ты душу мою помяни,

заступи перед господом нашим, святой Доминик!

Заступи, заклинаю тебя человеком-Христом!

Да простится мне то, что колен не умел преклонить,

и гордыня мирская, и плоти потворство — за то,

что в слезах уходил от елейной премудрости книг

к благодати, твоим указуемой в небе перстом.

Помяни мои слёзы у отчих колен, Доминик!

Да не взыщет создатель за помыслов прошлых пути,

ибо вот я прозрел! А ещё ты раба помяни

Боттичелли, что к истинной вере меня обратил.

25 августа 1970

Я люблю тебя в зеленом!

Ветер зелен, веток зелень…

Кануть голубем с балкона

в чашу звёздных ожерелий,

раствориться, раствориться

в нескончаемых просторах —

эта радость только птицам,

только нам с тобою впору.

И повиснуть на маслинах

ветром, что метался в поле…

День томительный и длинный

ожиданием расколет

ночи, чёрные от крика

звёзд, их сладостного яда…

Этим летом, Федерико,

приезжай ко мне в Гранаду.

Смерти нет! Сердца, не верьте

этой выдумке упрямой…

Verde que te quiero verde.

Verde viento. Verdes ramas.

25 августа 1970

Я болен, я болен —

ни смерти, ни сна:

со всех колоколен

гундосит весна.

Скажите, доколе

мне долю нести —

оскомин дрекольем

глаголы пасти?

Спасти очертанья

исчерпанных слов?

Окстись, на черта мне,

на кой мне сдалось!

Но вот на приколе

восьмая весна —

я болен, я болен,

ни смерти, ни сна.

Лежу в этом мире

безумных потуг

в пустынной квартире,

в холодном поту,

лежу, точно в склепе,

в юдоли земной.

Но чудится: степи

простёрлись за мной —

погоня, погоня,

полтинники юрт,

приземисты кони

и стрелы снуют —

от них ускачу ли?

Полуденный зной…

Косоги почуяли

запах степной,

всё уже и уже

подковы охват —

погоня! Но ужас:

то скачут слова!

Я пойман — я эпик,

а эпоса даль —

то скифские степи,

то мокрый асфальт,

где лошади Клодта

и старый вокзал —

мальчишки в пилотках,

девчонки в слезах…

Наречь лихорадкой

хворобу мою

со дна Петроградской

восходит июнь.

28 августа 1970

Со мною что же сталось?

усталость, ах, усталость.

Исчерпаны науки —

претит мне даже звук их

имён нескладно-сложных,

их злато истин ложных…

Я жрец высоких истин

пера, резца и кисти,

но я бессилен, боже, —

и музы немы тоже.

От формул и от грусти

сбегаю в захолустье —

но нет и здесь покоя!

Я вывожу рукою

такие закорюки,

что если стать от скуки

не суждено мне прахом,

то я умру от страха.

Они молчат, науки!

Но их немые звуки

зачем меня тревожат?

и время кто стреножит?

Науки немы, пусть их…

Молчат и музы тоже.

Усталости и грусти

я жрец. Мне август — ложе.

30 августа 1970