Давид Самойлов - Избранное

Разговаривают небо, солнце, речка,
Разговаривают тучи, ветры, рощи,
Исцеляюсь, зачарован этой речью.
Но догадываюсь: жизнь не станет проще.

Птичка маленькая пела
На серебряном рассвете
Так осмысленно и грустно,
Как озябшая душа.

Солнце встало. Смолкла птичка.
Прянул ветер. Одуванчик
Просушил свою головку
И беспечно разлетелся.

Мать ушла. И тонкий полог
Вдруг исчез.
Надо мною звездный холод
В семь небес.

Небеса бездонны эти —
Синь и жуть.
Нас, как рыбу, манит в сети
Млечный Путь.

И теперь иные ночи
Начались.
Ведь твои слепые очи
Смотрят вниз.

Рученьки мои устали,
Ноженьки мои устали,
Голова моя устала,
Сердце ноет от печали.

Песенка моя забылась,
Лесенка моя сломалась,
Душенька моя замерзла.
Сам не знаю, что осталось.

Первый

Когда ты восстанешь из мертвых,
Какие ты скажешь слова?

Второй

Нет, я не восстану из мертвых,
Душа моя будет мертва.

Первый

Когда ты вернешься на землю,
Ты снова полюбишь ее.

Второй

Нет, я не хочу возвращаться
В убогое тело мое.

Первый

Да что тебе бренное тело!
Ты явишь божественный лик.

Второй

Но как же я буду без тела?
Ведь я без него не привык.

Первый

Когда ты восстанешь из мертвых,
Себя от себя отреши.

Второй

Но нужно ли мне воскресенье
Одной бестелесной души?..

Когда бы спел я наконец
Нежнейшее четверостишье,
Как иногда поет скворец
Весною в утреннем затишье!

Про что? Да как вам объясню?
Все так нелепо в разговоре.
Ну, предположим, про весну,
Про вас, про облако, про море.

Напиши мне, богомаз,
«Утоли моя печали».
Не на день и не на час
Утоли мои печали.
Словом уст и светом глаз
Утоли мои печали,
Утоли мои печали.

Чудо — познаваемость вселенной
И с природой дивный диалог.
Этот чистый, темный и целебный
Рек, небес, пустынь и моря слог.

Этих гор возвышенные оды,
Пестрые элегии лесов,
Разговор осмысленной Природы,
Примечанья птичьих голосов.

Осторожней принимай признанья
И о тайнах сбивчивый рассказ.
Что-то пусть останется за гранью,
В любопытстве сдерживая нас.

Несовпадение в пространстве
Мы не заметим. Просто мимо
Пройдем рассеянны, бесстрастны,
Рассеемся, как струйки дыма.

Несовпадение во времени —
Тоска о том, чему не сбыться.
Бессмысленное озарение
Томящегося ясновидца.

День выплывает из-за острова
И очищается от мрака
С задумчивостью Заболоцкого,
С естественностью Пастернака,

Когда их поздняя поэзия
Была дневной, а не вечерней,
Хотя болезнь точила лезвия
И на пути хватало терний.

В крутокрышем пярнуском доме,
Среди ветра, среди тумана,
Мы живем, как в десятом томе
Нескончаемого романа.

Забываем его высоты
И пленительные пейзажи,
И пролистываем эпизоды,
И пробрасываем пейзажи.

Но и все же ты, мудрый Диккенс,
Сочинитель добрых легенд,
Говоришь нам: «Не торопитесь,
Дотяните до хэппи энд.

А в искусстве скорости первые
Лучше всех других скоростей.
Персонажи второстепенные
Лучше третьестепенных гостей».

Ну а мы, на него досадуя,
Нарушаем его устав.
Через пятое, через десятое
Жизнь бросаем, перелистав.

Был год неустройства и слома.
Пустые вояжи.
Когда убегают из дома,
Как вор из-под стражи.

И все же мы странные воры:
Сломали запоры,
Узлы увязали,
Ушли и не взяли.

Есть спор двух душ слиянных — о разъятье.
Спор двух неосторожных, жадных душ,
Спор о свободе, словно о проклятье,—
Двух душ слиянных, залетевших в глушь.

И оба мы живем под впечатленьем
Поэмы, не написанной пером.
То с просветлением, то с утомленьем
Поэмой этой дышим и живем.

В боренье том неистовом, но истом,
Слиянные навек, как два ручья,
Мы обращаемся к евангелистам:
Ведь верно — боль ценней небытия.

Меня ты не отпустишь. Осторожно
Введешь меня в Харонову ладью.
И мы тогда поймем, как невозможно
Сказать: «Постой. Не уходи. Люблю».

Но перевозчик строго, отрешенно
Нас будет ждать, нетороплив и тих,
Покуда я из той ладьи Харона
Благословлю на жизнь детей моих.

И лодочник опустит весла плавно,
Вокруг сомкнется черная вода.
Прости-прощай, княгиня Ярославна,
Твой Игорь не вернется никогда!

Так омочи в реке рукав бобровый,
Омой свои шелковые крыла!
Увидишь тень ладьи во мгле лиловой.
Тогда поймешь, что молодость прошла.

Язык, еще необработан,
Пленяет мощным разворотом
Звучаний, форм и ударений.
В нем высь державинских парений.
С державной лирою Державин
Еще стоит.
Но мы дерзаем
Усвоить речь Карамзина.
И пробует Жуковский лиру.
И муза тяжкую порфиру
Снимает — и обнажена.
Крылов, привыкший к барским креслам,
Лукаво бьет ее по чреслам.
За шторами сентиментальных спален
Цветут романсы с запахом левкоев.
И за полночь не медлит Пален
У государевых покоев.

Безвременье. Отдых души. Девяностые годы.
В подпольных кружках горячо обсуждают программы.
Осенние листья ложатся на голые воды.
И на десять лет отодвинуты жгучие драмы.

Поэзия стала цыганской и кафешантанной.
И кажется вялой. Словесный сугроб не подтаял.
Печалится Чехов. Но проза душевных шатаний
Не вяжется как-то с гармошкой фабричных окраин.