Мирослав Валек - Прикосновения

Итак, я дома, держусь за землю,
земля вращается вместе со мною,
моя земля,
плоскость обыкновенных людей,
рабочих с «Металлоэмали» и атомной электростанции,
шесть дней в неделю замещающих бога
на строительстве мира, которое так безбожно отстало,
потому что все святые,
отвечавшие за порядок, брали взятки —
и божьи мельницы, мололи только для бар.
Я дома. Глаза полны землею, руки полны руками, я врастаю в себя.
Лето — в воздухе. Лето на каждом шагу.
Лето — желтое, как оса, постоянно кружится над нами.

За кровавой чертой горизонта,
в божьих садах,
где, как утверждают богословы, должен быть рай,
дьяволы шипят от гнева, взрываются гранаты,
и ангелы в противогазах,
с горящими мечами замыкают круги своя, —
там записаны судьбы людские.
Но с тех пор как мы узнали,
что материя — лишь форма энергии,
нам легче простирать свои крылья.
Во времени и в пространстве
мы передвигаемся одинаково свободно.
Мы знаем, что рай у нас, на земле.
Мы завещаем вам,
сладкие, предчувствуемые, зарождающиеся из нашей крови:
думайте о нас.
Мы — ваша судьба,
точно так же, как вы — судьба тех,
кто после вас
перешагнет пограничную черту жизни.

Хлеба желтеют.
Солома для шляп дозревает прекрасно.
День словно создан расцвечивать глушь.
Сонные дятлы выстукивают согласно
о спасении душ.

В белесом воздухе
утопает лес,
у влюбленных в лесу
бледные лица…
Солнце с уксусом — это питье,
еда — кислица…
Годы считают по пальцам, радуются:
долгое будет житье.

Лес голубой. Но тучи слетелись к нему,
но молнии вспыхнули, но земля загудела.
И сосны ударились лбами,
укрываясь во тьму,
и армия леса
от ужаса вдруг поредела.

А я бы тебе летних гроз скупил,
чтоб молния кроткая
средь них бродила.
Может, на хлеб бы я не скопил,
на солнца кусок
у меня б хватило.

Все тебя любят.
Всех ты, радуя,
одариваешь с руки…

Когда ты смеешься — восходит радуга,
куда ты ступишь — бьют родники.
Для шляп
солома прекрасно зреет.
Колышутся желтые волны.
А я
с непокрытой хожу головой, муками полной.

Об этом как раз говорили, когда погиб Иван Грозный,
учитель истории с вечно печальным лицом.
Он кончил самоубийством, не заплатив за квартиру.
Так и висел он,
так и висел этот уличник
и целому миру язык показывал,
это ему не простится.
Лицом к улице, пятками к двери,
словно некто вошедший и спрятавшийся в портьере,
с головой, наклоненной, чтоб избежать удара,
а под ногами — воздух, целая охапка.
О, подстилайте им воздух, тем, кто уходит,
полными пригоршнями стелите душистый воздух,
который отделяет их от земли.
Туда они складывают боль свою и надежды, словно одежды,
на воздух, на чистую его ржаную солому.
Когда б ходил бы некто, так висевший,
он качал бы головою страшно,
он звенеть бы должен был ужасно.

Я каждый день завязываю галстук,
после звонка я оставался в классе.

Но мне в ту пору было все безразлично.
Я увлекался футболом
и любил Елену Данькову из 3 «Б».

а через семь страниц я уже чувствовал,
что запах, идущий от нее, — это запах
корицы с небольшим добавленьем укропа.

Во время гимнастики мы усаживались на подоконник,
болтали ногами
и слушали монотонную песню:
«…Gallia est omnis divisa…»
Тогда я еще не ведал о том, что случится вскоре,
и не видел, как жизнь поворачивается к нам спиной.
Однажды я дверь отворил в класс, и ее там не было,
и стоял я на красном полу,
как в горящей траве.
В этот день несла она свое чешское имя в Прагу.

Я думал, что это судьба или воля богов,
нечто такое,
как внезапное паденье яблока на острие ножа,
но суть была вовсе не в этом.

Любовь тринадцатилетняя тоже имеет свою историю,
кровавую
и грустную, как вода.

Вижу ее сегодня,
маленькие ее ноги в красных сандалиях,
покрытых пылью дорог. —
растут пионы корнями кверху,
флаги развеваются под цветами.

Пёши, пёши, пёши…
На лице лежат руки.
В конце-то концов,
ни к чему оно было, красивое чешское имя.
И разонравилась многим оливковая ее кожа
и волос ее синеватый отлив,
напоминающий пистолетное дуло.

За готическими окнами епископской гимназии
мы постигали таинство вечной истины:
«Memento, horno, quia pulvis es
et in pulverem reverteris…»

Вот как она превратилась однажды в пыль.

Однако в ту пору,
ночами полного затемненья луны и звезд,
люди услышали нечто иное,
недоступное слуху:
шелест песка в оконном стекле,
отчаянное усилье стола
с полом срастись,
и не двигаться,
и кроной шуметь
и внезапно потом
в темните
резкий выкрик свечей.

О покорное тихое братство ключей,
не выдай руке тот ключ, что откроет.
Безумная ночь на крыше сидит
и высвистывает на дырявой трубе,
бузина боязливо запела в садах.
Пересилить тот страх,
дверь отворить
и видеть, что происходит!
Мама! Мама!
На лестнице сапоги.

Потом посуду мыла жестяную —
ту славу их воскресного обеда
(одна тарелка оставалась чистой).
Потом цветы исправно поливала,
мела полы,
до блеска терла стекла,
и век пустыми были ее руки.

Разглядывала их вечером у лампы
с удивленьем,
прикладывала их к себе и отводила,
прикладывала, отводила.
Что было между ними, никому не говорила.