Мирослав Валек - Прикосновения

Отзвонили, отзвонили. Все тетради на допрос.

Воскресным утром, после завтрака,
когда в камине на мышиных флейтах
наигрывает зимний ветер,
воскресным утром, после завтрака,
идти по хрусткому снежку
туда, где клетки.
Перчатку снять, ошпарить ветром кожу
и нацепить перчатку на забор,
как только что отрезанную руку,
курить у дверки.
Потом просунуть мерзнущие пальцы
и вместе с дымом выдохнуть слова
поделикатней, похитрей, послаще,
немного посочувствовать,
покрепче ухватить за шкуру,
рывком поднять над теплою соломой.

Воскресным утром, после завтрака,
услышать едкий запах.

Взять в левую, держать вниз головой,
коситься на коричневые уши,
поглаживать по шерсти,
подуть, поднять и — правой! —
ударить по затылку.
Еще раз ощутить рывок,
попытку к невозможному прыжку,
почувствовать, как тяжела рука,
как появляется слюна под нёбом,
как небо кроличье разверзлось
и горсти шерсти падают с него.

Все кролики — голубоватый венский,
большой бельгийский,
завитой французский
и пегий чешский,
любой бастард с какой угодно кровью, —
все умирают так же бессловесно
и с той же быстротой.

Молчать, нахмурясь, в понедельник,
во вторник размышлять о судьбах мира,
а в среду и в четверг
изобрести машину паровую
или открыть новейшую звезду,
а в пятницу мечтать о том о сем
(о голубых глазах не забывая),
неделю напролет жалеть сирот,
цветами восхищаться,
в субботу выкупаться докрасна
и на устах твоих уснуть спокойно…

Воскресным утром, после завтрака,
услышать запах кролика…

Какой-то день, день лета, когда пчелы
настраивают в ульях пианино,
когда вода не принимает никого
и стать ничем
мечтает дождь
не без причины.

Есть что-то большее, чем музыка, в вещах,
когда уж окрыленные мужчины
из заводской вдруг вылетают черноты.
Вступи в нее —
бессмертным станешь ты!

Известно это: черви —
они-то все испортили!
Все в глине копошатся,
часы заводят в дереве.
И кланяется дерево,
и тихо в осень пятится.
Покинуто. Одно.

Оно отдаст вам вечность за сочувствие,
за ласковое слово,
за чье-нибудь лицо,
что сумрак не укрыл.
Гром. Аплодисменты
голубиных крыл.
Падение расстрелянной звезды.
Падение звезды.
Паденье
без начала и конца.

И слышен дроби полет вкруг божьей главы,
и снежно в душе бузины, как в душе скупца.

Было нас двое. Искали мы двух.
В четверг вдруг бог испустил дух.
В четырех измерениях божьего ока
Четыре ангела задрожали жестоко.
Что-то будет.
Запахло ужасом в нашей стороне.

Извините за помехи. Не по нашей вине.

Кто-то кого-то кличет.
Где-то раздался колокольный звон.
Какой-то глухой тычет
Пальцем в глухой телефон.

Ошибка!
Ничего не было.
Тихо, как после смерти.

Как если бы кто-то босой
Ходил по ночному небу.

Слышу невидимую нагую ногу,
Колотящую в дом.
Некто стоит вниз головой над нами,
Некое насекомое интеллигентное, но гадкое.
Под присмотром телевизионного бога
Бьюсь в миллионный раз над загадкою.
Меркнет божье око.
Вселенской усталостью гудит его ухо.
Век,
Сердце твоего абсолютного духа
Бьется глухо!
Твое знамя над толпами —
Пустой рукав,
О, твоя невидимая и тайная рука
Душит тебя, тебя сжимает.

Невероятные кони психоанализов копыта во мне поднимают.

Размножаюсь. Пришел мне карачун!
Ржу про любовь. Не понимают.
Я уже табун.
И я одинокий голос в ночной тишине,
Плачущий над убитым.
Я боль травы под копытом.

Вечности ближе рубежи.
В божьем оке опускаются веки.
Какие-то люди форсируют реки —
Чужие мужи.
Бегут какие-то неправдоподобные и чужие мужи.
Это я.
И что-то во мне,
Что-то с окрыленной душой предателя
Превращается,
Стонет
Издалека, как со звездных высот.
И открывает свой — в клеточку — блокнот.
Алея, алея,
Алея, беда, беда
aleaiactaest!

Но мир
Продолжает рассевать семена,
Любит мир,
Как бы там ни скрипел протез.
Он проходит шагом прекрасных невест,
Сквозь горящий воздух, их платья — асбест.

А над городом — призраки.
Они сыплют свои — из серы — цветы.

Плечи расправить,
Ноги заставить
Шагнуть к окну
И свои четыре лица прижать к стеклу.
Пусть горят, как четыре свечи
В доме самоубийцы.

О боже, небо!
Дрожит шатер цирковой
У веселого клоуна над головой.
(Твист, твист…)
Ночь, прекрасно кровоточащая
И, как аллигатор, зубы точащая.

Четырежды включался свет,
Четыре раза тявкали рояли.

Изблюю тебя, вечность!
Ты душишь меня, как кровь!
Гармония сфер, я тобой пережрался!
Задираю голову!
Четыре миллиона солнечных систем
И четыре звезды,
Падающие в четверть четвертого.

Чего-то нет. Чего-то жаль.
Все подсчитано. Все в порядке.
Понедельник, вторник, среда…
В четверг вечером мне страшно.
За окном индиго ночи,
И за ним четыре неба
И четыре луны!
И четыре заката солнца!
Слышу, как плачешь на четыре гласа.
Мир четвероног!
Вы,
Балерины,
Канатоходцы,
Кровельщики, —
Ложись!
Пришло время встать на собственные ноги!
Руки по швам!
Сдавайтесь!

(Ночь подкована луной.
Бьет копытом бес шальной
В желобе продолговатом.
То падение звезды,
Шум расстрелянной звезды,
Шум.
Отче наш,
Который ecu
На небеси,
Выпьем!
Твист. Аллилуйя. Твист.
Монашки беглые и ангелы падшие.
С высоты пение сладчайшее:

«Тряпки, кости покупаем».)

Скипидаром и статуями
Площадь полна.
С нее смывается чья-то вина.
Столько крови от солнечных пятен
И столько солнца от поцелуев!
Деревья завалены до верхушек.

В воздухе, где статуи азартно режутся
Возле звереныша твоего бока,
Светится мое электрическое око.
Опусти монетку, кнопку нажми,
Мою оранжевую слезу подними.

Ах, нет. Своим янтарным безумьем слезится лен,
Он пропадает,
И желтые слезы желтые пчелы роняют.
Ах, нет. Ты уж не та.
Время летит и пьет из лета.
На тропинках
Осень скрипит золотом.
О, Джульетта,
Вечная любовь в головах роботов!