Мирослав Валек - Прикосновения

Январь, февраль, апрель, июнь…
Времени биение.
Люби меня по-настоящему хоть одно мгновение!
Услышать бы, как из горла ночи
кровь
бьет,
как куница с ворчанием
эту кровь
пьет.
Сделай так, чтобы неутомим
желтый огонь в печи бушевал, ликуя,
чтобы шло чередование весен и зим в
продолжение одного поцелуя.
Выбери меня губами из горсти,
словно косточку вишневую,
и в себе
взрасти.

У земли и у трав умоляюще ищу корней.
Я тот парень, что столкнулся со звездой своей.
Мне с тобой хорошо. Вот и я в небесах побывал,
вот и я райских врат недоступный порог обивал.
Звезды гаснут. Колышется мрак.
Запираются двери. Спускают собак.
Но еще прежде сна ты меня
под подушку к себе положи.
Я прекрасно врасту в твои волосы ниточкой ржи.
Ночь висит, как летучая мышь. Синеет звезда.
Сохрани ты меня для себя
ну хотя бы до рождества!

Запрещенная любовь, созревание плодов, над камином дым.
Июль, купальщик в плавках.
Он вычернен, как галка.
Мне перья губы очернили.
Луна тверда, как золото.
На горло горизонту
упало солнце, как секира.

Капля твоей крови,
цвета сажи брови,
во мне твое лицо горит!
Бледнеют звезды, тают,
я к звездам улетаю,
черный, словно трубочист.

Запрещенная любовь,
знамя лета тяжкое,
ночь, в которой сахар загустел горяч,
смарагд трав.
Под язык меня спрячь,
буду для тебя — рубин,
диамант, топаз, корунд,
буду я тебе грубить.
Это потому, что ты со мною ласкова.

Черные мысли бродят в голове,
словно черная вода
или черный пес.
И как черная лиса,
лает лес.

Только одна женщина светлым-светла.
Черная зависть!
Черная совесть!
Светлая луна, светлые друзья,
светлая, светлая, веселая осень!
Я им лгу, как книга.
Завидую им.
Запрещенная любовь.
Над камином дым.

Сойди с ума.
Сто раз упейся…
Осени влажные руки лежат на твоих плечах.
Осень просит огня.
Мышка серая молча
на ее рукаве восседает.
Осень молится:
«Не уходите, купите рубины осенние!»
Не отказывай ей, а иначе она тебя купит сама.
И уже не избавишься от шагов ее вкрадчивых
за тобой и в тебе…
Ах, куда же уйдешь без причины?
И когда ты уснешь,
будешь слышать, как осень заводит часы,
как боится, что вдруг запоздает.

Поезд резко свистит,
над дворами летя, как последняя птица.
Человечек нелепый,
ты впиши себе все:
счастья было премного
и страха,
да и золотом осени были карманы набиты.
Все записывай!
А осень тебе подсчитает
и итог подобьет.
На полгода начинается тьма.
Возвращаются моты с рубинами к дому.
В глине чавкают цепи.
Мост над водами треснул, как щепка,
под тяжестью слова несказанного.
Даже страшно.
Кто-то шлепнул ладонь о ладонь…
Это осень свои золотые
с ладони и вновь на ладонь перебрасывает,
пересыпает
на ладонь
с ладони своей.

Зимой все вещи чище. Лес, поле.
Снег бледно-голубой до боли.
Зима собирает потоки смол,
и вихрь с деревьев платье срывает,
и зверя где-то во мне пробуждает.
Приходит ночь, и объектив луны
вращается на все четыре стороны,
со всех сторон ее фотографируя.
И вот уж темно-синей становится зима

Моя зима белая. Ветры случайные
тихо тявкают из-под дверей.
Моя зима добрая.
Отчаянье
выбросьте,
словно хлам,
поскорей!
Вверх, на берег крутой, с разбега
во весь свой рост…
Моя зима — нежность,
блеск снега,
сияние звезд.
Есть зимы, разные. Я вспоминаю
розовую зиму твоего тела.
Розовой зимой я надышался.
Белая зима мне надоела!
И я, как подводная лодка, устал.

Мне нужен глоток воздуха прямой, как нож.
Острым волосом черной зимы надрезать палец,
чтобы капелька крови
человеческой,
красной
скользнула на снег.

Ну вот и подкатило счастливое рождество.
Сироты, как вороны, сотнями замерзают,
когда океаны белые на белый мир наползают
и солнцу уже не хватает сияния своего.
Тяжелые звезды из олова низкое небо льет,
у самого дома волчья стая качается…
Ах, моя милая, еще мы успеем отчаяться!
Давай-ка лучше попробуем горный пахучий мед.
Желтым глазом тебя озираю,
осматриваюсь кругом:
сумасшедшая музыка, волчье пение,
и на задние лапы становится дом…
Для тебя — и любовь, и мимозу, и гром!

Ты люби меня!
Будь, как полночь, влажна,
как колодец, бездонна…
Я — как солнце, вдруг вспыхиваю
и сгораю до дна
исступленно.

Разбухает река. Ледяная покрышка светла.
А моя голова скоро-скоро коснется стола.
Тонкий месяц изогнутый
там, за окном, ее режет…
Сад в крови,
слышен гром,
утро брезжит.
Дьявол в печке играет с огнем,
слышу я кочерги его скрежет.

Продолжается счастливое рождество,
с медной музыкой колоколов вместо грома,
как счастливое волшебство
возле дома.

Блохи рыжие скачут из печки на землю, звеня.
И на нежную шею рассвета зудится рука у меня.
Стены поголубели.
И стали легки
две ее алебастровых тонких руки.

Нет, не то.
Две руки ее,
кроткие, нежные,
две овечки волшебные и белоснежные
вдруг сошли
с моего удивленного тела.
Небо вспыхнуло и погасло,
и земля из-под ног улетела.
Аллилуйя!
Я прекрасно спасен!
Медный колокол бьет,
звон, звон, звон.
Город весь этим звоном его занесен.

Ах, наверное, молодость это больная
прокричала, блаженствуя и проклиная.

Этот звон, этот звон, этот звон.

Эта боль от стремительной скачки, погони,
как усталость, горька и, как пряник, сладка.
Было белое рождество.
На ладони
черный снег с белым снегом
смешались слегка.

Их нет!
Как будто не было!
Как будто все не в счет.
По коридорам мыслей черный гроб несут,
но это их нисколько не гнетет.

Ведь ночные мельницы поэтов крутятся.
Ах, моя голова — корзина из прутьев:
что намелет — тому простыл и след.
Ну и что ж!
У месяца дешевый свет.

Так видишь ты, поэт. Все луны отгорят.
Нынче балансируй на солнечном луче.
Ты сегодня мяч, забитый в офсайде.
А душа — как камера в мяче
или как зашитый в шкуру собственную пес!