Мирослав Валек - Прикосновения

Универсальные любовники на углу твоем
Предлагают тебе каждое утро
Сорок четвертый прием
Чистой любви, достойной и мудрой.
Железо коснулось, и кожа вздулась.
Не понимаю и в толк не возьму —
Твои мужи ушли в абсолютную корчму,
Даже не помеченную на карте,
Пиво пили, под стол сползали.
До смерти буду помнить пожар,
Чьи языки тебя лизали!

Что делает эта машина с тобой!
О огонь!
О горящие содомские здания!
Ты — только чистая страсть
В его точном сознании.

Я жду тебя дома. Линии дождя
Параллельны. Словно во сне.
Так неспокойно. Так тоскливо.
Как будто где-то постоянно растут
Слоновые уши,
Как будто коленки всего мира
Стоят на горохе.
Дождь и дождь. Его линии параллельны,
Точь-в-точь как волосы у мертвых.
Где ты так долго?
И кто ты такая?

Было нас двое. Искали мы двух.
В четверг вдруг бог испустил дух.
В четырех измерениях божьего ока
Четыре ангела задрожали жестоко.
Что-то будет.
Запахло ужасом в нашей стороне.
Извините за помехи. Не по нашей вине.

Как-то тихо.
Как-то слишком тихо. Словно после сотворения
Нуля.
Словно кто-то задыхается.
Словно кто-то только газом дышит слишком уж давно.
(Было слишком голубым небо в это лето…)
Куда сегодня вечером? Куда сегодня вечером?
Смотрю в газеты:
Конец мира, отменяется кино!

Кто-то за дверями позвонил.
Нет, нет, нет!
Я лицом в ладони упадаю.
Тишина прозрачная, как хлорвинил.
Кто-то за дверями позвонил?
Я молчу, как будто пропадаю.

О расставанье!
О четвертованье!
И под горами пепла,
Ах, под горами пепла,
Под копытками козлят,
Под сладким смрадом ягнячьей кожи,
Под огнем, под огнем,
Под шерстью паленой
Моих пальцев отпечаток закрепленный!

А четвероножки
И четверчата
Четверке любовников кричат: «Убить!»
Почему, кого?
Четырежды зачатая
Любовь
Четырежды верна одному.
Железный флюгер на крыше,
Крутясь на четыре стороны света.
Стремится взлететь повыше.

О, невидимые крылья
Безногой смерти!

Животные,
клянусь языками вашими,
вашими зубами,
вашими языками чуткими:

вселенная пуста!

Что будем делать?
Кого убьем?
Куда спрячем кости?

В себя,
животные,
спрячем в себя
и все остальное —
на животное тяжелее,
легче на человека.

Как после казни,
свалены в кучу
кровавые плащи деревьев.

Леса разбрелись
с ободранной кожей.
Теперь навсегда одиночество,
на веки веков
фиолетовая татуировка дождя
Милость, животные,
я вам напомню
о бессмертье майских жуков!
Не покидай нас,
гордая жаба,
улитка, молись,
заступись за нас,
хранительница церковного серебра.

Где он, бог?
Транзисторный бог,
электронный бог?
Пусть он явится, бог,
ему отпускаются наши грехи!

Коршуны, барсуки и лисицы,
признайтесь,
должен же быть какой-нибудь бог,
глухонемой ли,
слепой ли,
ответственный бог!

Слушайте, мухи радужные,
вашего бога
невидимого
стащим с божьих небес
за восемь радужных ног!

Ты услышь нас, милостивое насекомое,
помаши своими ангельскими крылышками,
вы ответьте нам, вошь цикламеновая,
Вы и есть бог?
Во имя
вечной славы животных —
вы арестованы!

В то мгновенье меж ночью и днем,
когда землю вращают на штофе пивном,
когда наконец и ад отдыхает,
блохи напились бесовской крови,
и блошиный черт не чертыхает
и спит в перьях черных кур,
и мелют мак на лбу у глупца,
и с пшеничных волос летит пыльца,
и вверх ногами становятся вещи,
и женщина плачется, веще
скандирует дым.
Что, когда, с кем, с каким…

Что-то стучится в яичке.
Чей-то голосок шепчет: «Войди!»
В чьей-то головенке трясутся шарики.
Какой-то мужчина там повис
в петельке словечка.

Крысиные зубы грызут небушко.
Умноженье вещей.
Столкновенье льдин.
Нежность, от которой земля кружится.
Любовь в гусиной коже
ужаса.
Ночь влажна, словно после соития
небесных тел.
Любовь — как небо.
И лунная тень.
Воздух, оттачивающий грани ромбоида.
Зловещая музыка стекла.
И тьма, и тьма аж до самых костей,
почти так же бела…

…Бог монтирует из запчастей
новые тела.

Вечер стелет тебя, белизну.
Я устал, как конь, влачащий луну
высоко в гору,
до самой вершины.
О гномы, которые ловят тебя
в лунках следов оленьих копыт!

Только их галоп на свете есть,
только кровь быка на свете есть,
только танец вкруг фалла на свете есть.

Молись же слову, несущему месть.

Нагота лета
свирелью волнует меня порой.
Нагота лета, твои служанки, твой босой король!

О любовь!
Нога та, что топтала меня порой,
постой!

В этой песне найдем и поболе:
дым, огонь, вода, поле,
звезды, дорога сквозная…
Постой, ты видишь, что я не знаю!

Зубчатый месяц вращается.
Ночь на корточках
над городом испражняется.

Итак, уже мертв
Джон Фицджеральд Кеннеди.
Это столь абсурдно и невероятно —
камни задом пятятся, словно раки,
и толпы в рот воды набирают,
и море шумит совсем непонятно,
с конца начиная читать Гомера.

Все это в последний миг перед открытием Америки
Ганнибал не перевалил еще через Альпы,
еще не продан препарированный мозг Эйнштейна
и Аттила, бич божий, не выступил еще в ООН.
Но время летит, и небо чавкает челюстью,
навязчивы представленья Вильяма Шекспира,
доги датских принцев,
как замки заржавленные на воротах судьбы:
Быть или…

Нет!
Ранее, нежели успел он спасти капитализм,
капитализм преподнес ему
прекрасную жемчужину для галстука.
О Каролина,
окарина детства свистит фальшиво.
Не работает время на нас.

Нет!
В лачугах существованья,
настолько маленьких,
что можно их застеклить мушиными крыльями,
долго разгадываем клинопись наших жизней,
и ночь за окном выкрикивает согласные ужаса,
и вода непрочитанная подписывает молчанье.

О бледная и горячечная осень шизофреников,
миру нужно немного нежности,
пусть запылает,
пусть падает,
пусть зажжет свои сверхракеты,
пусть приснится ему звезда с парашютом!