Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Лежало, оборванной тише струны,
Егора холодное тело…
А карточка сына его и жены
прощальным укором чернела.

Зеленеют хлеба, отцветает любовь,
васильки поднялись полевые.
Мак с дыханьем моим осыпается вновь,
словно грустное имя — Мария…

Мы с тобою одни, среди поля одни,
ты стоишь предо мною, как вечер,
я смотрю, как заплаканы очи твои,
как покорно опущены плечи…

В небе тучи бегут… Может, будет гроза?
Заблистали над лесом зарницы…
Я не смею сказать, я боюсь рассказать,
что с тобой я решил распроститься…

Что могу я?.. скажи… Мои дни — как кресты,
я, как встарь, ничего не имею.
Ты стоишь и молчишь… только ветер хрустит
и вздыхает под шалью твоею…

Зеленеют хлеба, отцветает любовь,
васильки поднялись полевые.
Мак с дыханьем моим осыпается вновь,
словно грустное имя — Мария.

Сегодня не с нами наш вождь, наш Ильич,
остались одни мы в дороге.
Но звучен, как прежде, призывный наш клич,
и враг наш, как прежде, в тревоге.

Учителя славным заветам верны,
мы все — не сироты на свете:
мы поля, завода и шахты сыны,
Коммуны мы звездные дети!

На желтом Востоке народы встают,
ломают ярмо капитала;
и черного Юга орудия бьют,
и черное пламя восстало…

Волнуйся, рабочих голов океан,
мы дело вождя продолжаем.
Звучите, оркестры, греми, барабан,
мы телом и духом мужаем!

Был день этот траурный полон тоски,
товарищи горько рыдали.
Рыдали рабочие, пушки, гудки,
когда мы вождя провожали…

На наших знаменах был поднят призыв:
«Мы ленинцы, он — наше знамя!»
Лежал недвижимый Ильич наш, но жив
в сердцах был навеки он с нами…

Прислушайтесь, други: всё явственней гром,
он вскоре над Западом грянет…
Туда — наши взоры. Мы терпим и ждем,
когда там рабочий восстанет.

Наш красный маяк, неустанно сияй!
Земля наша будет Коммуной.
Мы смотрим вперед на столетия, в край
идем электрический, юный…

И звезды над нашим челом расцвели,
и звездная наша дорога.
А там, в стороне, в придорожной пыли,
руины разбитого бога.

Сомкнемся! Ведь цвет мы земли трудовой,
мы все от станка и от плуга.
Сегодня — день памяти, вечно живой,
вождя и товарища, друга.

Боль печали,
раны дней…
Крик прощальный
журавлей…

Луг усталый,
голый лес…
Алый, алый
край небес.

Синь во взоре,
дрожь руки…
И на взгорье
ветряки.

В мир далекий
вьется шлях…
Стынут щеки,
все в слезах…

Люли, ой люди, сынок мой, усни!
Был я таким же в далекие дни.
Слушал, как ветер шумит и трава.
«Мама, мамунька», — шептал я едва.

Люли, ой люли, мой милый сынок!
Месяца луч к нам забрел за порог.
Месяца блик на асфальте блестит…
То ли сверчок, то ль сирена кричит.

Нынче, мой милый сыночек, весна,
в городе ж песнь соловья не слышна,
камни да камни, куда ни взгляну…
Город, тебя и люблю и кляну!

Не оттого ль я охвачен огнем,
что зацвели тополя над Донцом,
что не услышу, о радость моя,
что не увижу их больше и я…

Люли, ой люли, мой милый сынок!
Луч на тебя загляделся в окно…
Ты ведь не знаешь борьбы огневой.
Месяц цветет над твоей головой,

нити дрожат золотого луча,
а над кроваткой — портрет Ильича…
Ручки к нему протянул ты сейчас…
Не на стене он, а в сердце у нас!

Месяц уже и поник и поблек…
Спи, мой послушный, мой милый сынок!

Только поезд вдали загрохочет —
оживет вереница картин,
звон гитары и лунные ночи,
поцелуи и грусть георгин…

Шум акаций… Поселок и склоны…
Мы с тобою идем через гать…
А внизу пролетают вагоны,
и колесам стучать и стучать.

Сад знакомый, влюбленные зори,
огонек затененных очей,
и потемок и света узоры
на дороге, на шали твоей…

Твои губы, как свежая рана…
Мы желали, не зная чего…
От любви мы безвольны и пьяны,
ты молчишь у плеча моего…

Ой вы ночи Донетчины синие,
и разлука, и слезы в ночи…
И звенят, как ключи журавлиные,
одиноки и скорбны, ключи…

Вспоминаю, как села горели;
тени башен во тьме огневой…
Там стоял я в солдатской шинели
возле верб напоследок с тобой.

Заверял горячо и влюбленно,
что вернусь… не разлучат бои…
В патронташе лежали патроны,
тихо очи светились твои…

Боевая страда миновала..
Лишь любовь — как удар ножевой…
Ты чужою подругою стала,
я — певец Украины родной.

Словно сон… Я пришел из тумана,
в песнях вольных лучом засиял…
На тебя, что, как прежде, желанна,
я и славу б свою променял.

Позабыл бы измену и слезы…
Только б снова идти через гать,
только б слушать твой голос,
и косы, эти косы опять целовать…

Может, снятся гитара и ночи,
лунный свет и тебе иногда…
У жены моей синие очи,
а твои голубели всегда.

Один я с мыслями седыми…
Ужель и мне судьба грозит?
Сплошной поток манто и шимми
весь день за окнами шумит…

Во тьме, как будто в преисподней,
не нахожу дорог себе…
Ужель повеситься сегодня,
так, как Есенин, на трубе?..

И брови искривит и губы
предсмертный мой, последний смех…
Не ликовать золотозубым,
что смерть поэта их успех!

Довольно, сгинь, что гнило, хмуро,
повито трауром всегда!..
Я — не Есенин, я — Сосюра,
певец свободного труда.

Я в круг издевок смело вышел,
я не один, нас — легион.
Хотели вы, чтоб я не слышал
Грядущего призывный звон!

Пусть голодаю, но не сломан,
я слышу колокола зов,
перекрывает гул и гомон
клич детворы: «Всегда готов!»

Царей бы воспевать, волшебниц и вино вам,
от жизни удалясь в укромный уголок.
Вас ужас мучает пред каждым шагом новым
от прошлого, что смерч в небытие увлек.