Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Надвигается памяти ветер, и качает он душу мою,
но упрямый мой челн не потонет, в нем я долгие ночи не сплю.
Но упрямый мой челн не потонет… Отлетают проклятые дни,
и стою я, в зори закованный, только волны в лицо одни…
Под горой над татарской казармой одинокие стынут огни.
Каждый вечер пожаром на небе умирают, расстреляны, дни.
Незнакомых владельцев сады, ароматов туман незнакомый,
над заводом задумчивый дым, под глазами фиалка истомы.
Вечер. Панночки. Лаун-теннис. И мячи подающий ребенок.
А на западе тучи в огне — пауки… Золотые затоны…
Повернусь я назад, посмотрю, где маслины и станция Яма,
и в сладчайшей тревоге душа — как на яблоне тихое пламя.
Месяц розаном ясным плывет, западает в печальные очи,
незнакомые никнут сады и огни над поселком рабочим.
«Гей!» В степи запевали хлеба. Бабы шли с золотыми платками.
Шли до церкви… О колокол, плачь!.. Память дальняя… Станция Яма…
На баштане арбузы, и вновь — Парамоновы полуницы,
загорелой шахтерки любовь, и над лесом взлетают зарницы.
За любовью роса и туман… О, как пусто в душе за любовью!
Ведь она одуванчик: подул — будто листик в осенней дуброве…
Дни былого и образов дым — муравьями, в дожде, на дороге,
где Донец и заводов огни — осень бродит поселком отлогим…
Над поселком задумались дни, и летят под горою вагоны.
И так нежно и сладостно мне!.. Не склоняй же свой облик влюбленный,
не гляди и далеких очей не тумань молодою слезою…
Теплый ветер по жилам течет, и кричат журавли надо мною.

Может, не друзья мы?..
На твое «Прощай!»
стелется ветвями,
облетает гай.

Синий, синий, синий…
Тень… день… свет…
То листы осины
заметают след.

Где летит широко
в небо дымный прах,
там лежат дороги,
улицы впотьмах…

Как они горбаты!
На стене плакат,
а с того плаката —
черная рука.

Ну а под рукою
буквы, словно кровь,
не дают покою,
кличут вновь и вновь.

От тебя я руки,
губы оторву —
сердце лишь со стуком
падает в траву…

Может, не друзья мы?
На твое «Прощай!»
стелется ветвями,
облетает гай.

Синий, синий, синий…
Тень… день… свет…
То листы осины
заметают след.

Напоследок обходят вагоны,
молоток о колеса звенит.
А под окнами ясень бессонный
про разлуку шумит и шумит.

Ты сидишь на скамье так покорно.
Нам немного осталось сказать.
Гладит ветер соленый,
горный мои брови в твоих слезах…

Лишь тревожные, синие взоры:
тихий плач… или озера плеск…
И на белом платочке узором
буквы темные: «В» и «С».

Отзвучали шаги по перрону,
и последний ударил звонок.
Только долго в окошке вагона
одинокий виднелся платок.

Помню: вишни рдели и качались,
солнцем опаленные в саду.
Ты сказала мне, когда прощались:
«Где б ты ни был, я тебя найду».

И во тьме, от мук и от истомы
выпив злобу и любовь до дна,
часто вижу облик твой знакомый
в пройме светло-желтого окна.

Только снится, что давно минуло…
Замирая в песне боевой,
мнится, слитый с орудийным гулом,
голос твой, навеки дорогой…

И теперь, как прежде, вишни будут
розоветь от солнца и тепла.
Как всегда, ищу тебя повсюду
и хочу, чтоб ты меня нашла!

Сегодня жду поэтов новых,
я слышу их чудесный шаг…
То здесь, то там звенит их слово,
их бодрый ритм звучит в ушах.

Они растут, — я это знаю
(мой осиянный, нежный край!).
По-новому в стихи поэта
вошли пшеница и трамвай.

И солнца огненное знамя
дорогою в века легло…
Как равные, сегодня нами
воспеты город и село.

Поднимается месяц лучистый,
и в мое заглянул он окно.
Выплывает сквозь ветки, сквозь листья
то, что было со мною давно.
Поцелуи и крики: «К оружью!»
И село загудело толпой.
Разливался рассвет полукружьем,
и плетни золотило зарей.
О печальном не вспомню я даже,
знают все, что в том было году.
В Каменце, помню, стоя на страже,
груши рвал у Петлюры в саду.
На мою, на чумазую музу
что теперь обменять я могу?
Возле речки пекли кукурузу,
муштровали нас там на лугу.
Дальше: путь, ледяные вагоны,
только с песней хватало тепла.
Дальше: море и ветер соленый,
и любовь моя вдруг расцвела.
Гей вы, ветер, и солнце, и утро,
в целом мире влюбленнее нет.
А у пленного синяя куртка
и в кармане партийный билет.
Я один теперь. Месяц лучистый
прежних дней не отыщет следы.
И дрожат, и качаются листья
от его золотистой слезы.

Иду к Днепровскому Ивану
читать свой новый цикл стихов…
Над городом закат багряный,
и месяц из-за спин домов
восходит в дымке синей-синей,
и крышу золотят лучи…
Я месяцу прочту о сыне,
о сонном кладбище в ночи,
потом Ивану… Громыхает
центр… Я к Днепровскому иду.
Он турка мне напоминает,
на лбу морщины тяжких дум.
Мы с ним Подолию припомним,
повстанческие времена…
Смотрите — право, хорошо мне
он улыбнулся из окна!

Порубаны, постреляны лежат большевики…
Иду я, как потерянный, грузны мои шаги,
в сорочке окровавленной иду я от беды,
за мной по снегу тянутся кровавые следы.
Перед оградой низкою я на колени стал.
«Скажи мне, брат замученный, ты на кого восстал?»
— «На кулака поднялся я и на его семью,
за то сложил под пулею я голову свою.
Но ждите, вместе с полночью придут браты ко мне,
за бледнолицей девушкой на вороном коне.
Глаза сверкают черные, коса ее черна.
От пуль заговоренная Коммуной названа».
Что ж я не слышу выстрелов, команд каких-нибудь,
чьи слезы льются горькие мне на лицо и грудь?
Смотрю, и сердце быстрое и млеет и дрожит…
Штыками переколото офицерье лежит.
Встаю с колен растерянный, гляжу: блестят штыки,
бегут ко мне лавиною родные казаки.