Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

О Холоденко, друг! Тебя уже давно нет,
далекий, милый брат, зарубленный в бою,
и мать твоя несчастная не склонит
на срубленном плече головушку свою.

Куда я ни пойду, мне снова травы снятся,
деревьев стройный шум рыдает за Донцом;
где улицы пьянит, дурманит дух акаций,
лицо заплаканное вижу за окном…

Не возле стенки я, и кровь моя не льется,
и ветер грозовой не рвет мою шинель, —
под громом и дождем бригада не сдается,
и бьют броневики, и падает шрапнель.

Гремят броневики!.. И рвет сердца железо…
Горячим звоном бьет… и пыль и кровь в упор…
С разбитым боком смерть по рельсам тяжко лезет.
И кровью алою исходит семафор…

И мнится вновь: далекий полустанок,
и от снаряда дым над спелой рожью лег…
Так кто ж сказал, что мы в бою устанем
и не настал еще свободу нашей срок?!

Где пыль легла в бурьян, под небом Перекопа
от крови, как зарей, зарделся небосклон…
Я слышу, как гудит в дыму земли утроба,
где падали бойцы под орудийный стон…

Куда я ни пойду — далекий полустанок,
и от снаряда дым над спелой рожью лег…
Так кто ж сказал, что мы в бою устанем
и не настал еще свободы нашей срок?!

Заря идет, золоторога,
там, где полынью зацвело,
и вновь на огненных дорогах
ее широкое крыло.

Не облака над лебедями
и не цветы под синей мглой,
лишь бездна в самой звонкой яви
раскинулась над всей землей.

И снова осень сыплет в нивы
свое червонное литье…
Вдали коней железных гривы
и трав холодное житье…

От трамваев город синий-синий,
золотится снег от фонарей.
Кто же гениальный четкость линий
положил вдоль улиц, площадей?

Кто наметил эти повороты,
проводом пронзил небесный плат,
чтобы плыл трамвай до Третьей Роты
и потом, грустя, пошел назад?

Город взял и в ромбы, и в квадраты
все порывы и мечты мои.
Для чего же плакать виновато
мне в его заснеженной груди?..

Для чего же мне ребенком малым
промышлять в асфальтовых котлах
да об стены головой усталой
биться, чтоб разбить печаль и страх?

На сугробах в парке тени веток,
там проводят ночи пацаны.
Только ветер знает их секреты,
ветер и простуженные сны…

Я не знаю, кто кого морочит,
но, сдается, что-то здесь не то,
я стрелял бы в нэпманские очи,
в нэпманские шляпки и манто…

Только — нет! Иначе с ними надо.
Синий снег метели намели.
Город взял и в ромбы, и в квадраты
все порывы и мечты мои.

Часовой. Белый мрамор колонны.
Вышли призраки башен на смотр.
А вверху золотым медальоном
теплый месяц над морем плывет.

Положила любовно ладони
мне на смуглый, обветренный лоб.
Мир в малиновом мареве тонет,
льется сладкое в жилы тепло.

Теплый ветер целует колено
и украдкой щекочет плечо.
Вал у берега кроется пеной
и назад одиноко течет.

Но и крики и залпы тревожней,
и в зеленых потьмах — корабли…
Кто там крикнул: «О боже мой, боже!..» —
и склонился бессильно в пыли?

Мчится бешено конница снова,
только сухо копыта звенят…
Тяжело повернулся дредноут,
и скала захлебнулась в огнях…

Рядом ты. Белый мрамор колонны,
и спокойный «максим» — пулемет.
А вверху золотым медальоном
теплый месяц над морем плывет.

Томящий сладкий олеандр,
магнолии лимонный запах…
Гранаты огненные в небе,
и мысли звездами цветут…

О, моря гул! О, моря гул!..
И шорох волн морских на пляже…
А там асфальт еще в снегу,
дыхание мороза даже.

Мы волны любим. Мы ведь сами
когда-то родились из них.
Прижмись вишневыми губами,
коснись волос моих густых!

Минуты бой, минуты бой…
Я слышу, как бегут секунды,
как звезды вижу пред собой
в твоих глазах — зарницы бунта.

Томящий сладкий олеандр,
магнолии лимонный запах…
Гранаты огненные в небе,
и мысли звездами цветут…

Грезятся мне эшелоны, дороги,
грозы похода…
А ветры крылят…
То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге,—
над вселенской бездной мчится огнеликая Земля…

Мы замкнули грозу в телефоне,
светит миру огонь наших звезд.
Ночью возглас:
«По коням! По коням! По коням!..» —
и над шахтою знамя взвилось.
Красных крыльев полет непреклонней,
и незримый кричит паровоз…

Пусть ведут провода к небосклону, —
там, за далями, радиодни!
Мы замкнем, как грозу в телефоны,
в сеть районов стихию стихий…
Грезятся мне эшелоны, дороги,
грозы похода…
А ветры крылят…
То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге, —
над вселенской бездной мчится огнеликая Земля.

Рвал я шиповник осенний,
карие очи любил.
Вечер упал на колени,
руки твои озарил…

Черные шахты, заводы,
смены ночной голоса…
Месяц полями проходит,
в травы упала роса.

Тонкие нежные руки,
шорох осенних дождей…
Помню я холод разлуки,
горечь измены твоей.

Вот и пошел я полями;
там эшелоны вдали,
гром орудийный над нами,
зори у самой земли.

Вот и пошел я полями
в снежной колючей пыли —
там, где, гонимы ветрами,
мчат эшелоны вдали.

Где тот шиповник осенний,
очи, что я разлюбил?
Вечер упал на колени,
руки твои озарил…

Такой я нежный, такой тревожный,
моя осенняя земля!
Взмывает ветер над бездорожьем,
летит в поля…

И волны моря бьют неумолчно
в земную грудь…
Там стелет солнце свой путь урочный,
кровавый путь…

Кровавясь, пальцы дрожат… О вечер,
остановись!
Но море грозно шумит далече,
затмилась высь…

Такой я нежный, такой тревожный,
моя осенняя земля!
Взмывает ветер над бездорожьем,
летит в поля…