Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Песнями, подруга,
расцвети.
Мы полны друг друга —
я и ты.

Я иду бороться —
нынче бой.
В ночь ли приведется
быть с тобой?

Обними, не сетуй… —
только вскрик…
Ввысь ударил
где-то броневик.

Жизнь не обман, не дым миража.
А может, нет? А что, как нет?
Сегодня вновь увяли даже
мои вербены — нежный цвет.
Шум, песни в глуби коридора —
курсанты с лекции спешат..
Я не встречал милее взора,
чем этот близорукий взгляд.
Подснежным радуясь побегам,
пришла, — светлы часы мои…
Как пахнут губы талым снегом
и солнцем — волосы твои!
Они ласкают шею, плечи,
они волной бегут к ногам.
А в окна смотрит синий вечер,
тихонько улыбаясь нам.
Пришла… И в сердце нет печали…
Твои слова — что солнца свет!
Так отчего ж они повяли,
мои вербены — нежный цвет?

Сквозь окна небо — не ковер,
не небо — синий камень.
Шумит валов нестройный хор…
Станки стоят рядами.
Ударю, гряну молотком,
пусть без нее тоскую.
Ковать мне приказал завком
Республику стальную.
Прощались с нею в клубе мы
вчера в конце доклада.
Как ветер, радостно шумит
моторная громада.
Ее послали на рабфак,
и я теперь тоскую.
Остался я, чтобы ковать
Республику стальную.
Сквозь окна небо — не ковер,
не небо — синий камень.
Шумит валов нестройный хор,
а в сердце — точно пламень.

Дитя прижимая влюбленно,
стоишь, одинока, грустна.
А в небе, где ветер и клены,
фиалками пахнет весна.
Ты точно летишь ей навстречу
влюбленной душою своей…
И смотрит задумчивый вечер,
в загадку лазурных очей.

Глянул я на море, на простор без края,
словно луч в глубинах, затерялся я.
Может, предо мною не волна морская,
не закат багровый, а душа твоя?
Может быть, не море, а любимой косы
спеленали тело радужной волной?
Словно в колыбели солнечного плеса
я лежу, и волны плещут синевой.
Море, мое море, я в твоих объятьях,
как дельфин, играю голубой водой.
Сердце, даже сердце рад тебе отдать я,
чтоб зажглось на небе новою звездой.
А когда сквозь груды сонных туч с вершины
светлый луч пробьется в огненной парче,
я в твои, о море, звездные глубины
опущусь на этом ласковом луче.

В окошко ветвь стучится,
качается иль нет.
И, как печаль на лица,
ложится первый снег.

Заснежены трамваи,
рисунки на окне.
Я Ленина читаю —
светло и ясно мне.

Пускай летит снегами
и холодом земля,
и нэпманские гаммы
сквозь стены слышу я,—

мы бурями до края
миры зальем совсем…
Про это твердо знаю
я, член ЛКСМ.

Звучат шаги рассвета,
их сосчитать нельзя.
И маленький с портрета
глядит Ильич в глаза.

В глазах лошадиных кровавые слезы,—
трамваем хребет перебило с налету.
Трамвай на минуту… и вновь за работу —
он дальше бежит, он звенит на морозе.

Кто слышал, как стонут и плачут колеса,
когда переедут хребет или ногу?..
Так конь одинокий хрипел безголосо,
тянулся неистово к конскому богу.

И в луже вишневой, густой от мороза,
кружились, метались снежинки устало.
Конь плакал… И мерзли тяжелые слезы…
И рядом нежданная женщина встала.

Стройна и тревожна, в буденовском шлеме,
она подошла — и в упор из нагана…
И очи погасли, и звякнуло стремя,
а в небе снежинки, летящие пьяно…

А в небе заря разлепила плакаты,
и двинулись в песнях колонны с вокзала.
Коня повезли. Лишь на камне щербатом
горячую лужу собака лизала.

Мохнатая шапка, гадюкою шлык…
А в сердце: «Констанция, где ты?»
Вчера на расстреле — к смертям я привык —
я снял с офицера штиблеты.

На станции хлопцы гуляют давно,
и сотник меж ними патлатый,
рябой и курносый, ему — всё равно:
за деньги полюбят девчата.

Блестит за дверями заснеженный путь,
как выстрел сухой и короткий…
Уж близко Махно… им не страшно ничуть,
танцуют гопак и чечетку.

Я вышел: волшебный и сказочный вид,
под снегом поля и овражки,
и ясень под месяцем тускло блестит,
зачем же здесь ружья и шашки?

То — стража. С горящей цигаркой рука,—
всю видно, от ногтя до шрама.
Узнал по нему своего казака —
дружок мой со станции Яма.

На западе — яркие вспышки огня.
«Дежуришь?» — спросил я Егора.
Ему восемнадцать, он на год меня
моложе. Донецкие горы —

вот родина наша. Засыпаны мы
снегами, и память, и души.
Что это за грохот мне слышен из тьмы,
уж не броневик ли, послушай!

Поехали хлопцы за сеном в село —
назад привезли нам их трупы…
И сеном в санях, как на смех,
замело их мертвые синие губы…

Сегодня идем на отчаянный шаг:
нашивки сорвем и погоны
и к красным бежим через поле, овраг,
сквозь все патрули и заслоны.

Сменили Егора. И вот мы идем
(а может быть, всё это снится?)
на дальние вспышки, на пушечный гром,
на яркие в небе зарницы.

Я счастлив, я снова — поэт и шахтер,
сдаваться, пожалуй, нам рано.
Жены фотокарточку вынул Егор,
чтоб мне показать, из кармана.

«А сыну два года. Какой он теперь?
Как он улыбается чудно!..»
Прорвемся ли, выживем? Сколько потерь!
И смерть нам грозит поминутно.

Идем. И не видно уже казаков.
А ветер нам стелет тревогу.
А жители сала вчера, огурцов
и хлеба нам дали в дорогу.

Смелее, товарищ! Винтовку бери,
сражайся за правое дело.
Идем. А над нами — сверканье зари,
лес в золоте заиндевелый.

Смелее, товарищ! Ты дымом пропах,
и кровь запеклась на шинели.
С тобою в восстаньях, любви и боях
узнали мы жизнь и взрослели.

Вот мы на Лимане, и солнце встает,
снега озаряя в округе,
и кто-то, как плуг, его крепко берет
в надежные, сильные руки…

«Володька!» Я вздрогнул. Он крикнул: «Беги!»
Подкрались откуда-то с краю
петлюровцы тихо, сверкнули клинки,
что было потом — я не знаю.
………………………………
На западе — хмурые тучи в огне,
быть может, Донецкие горы…
Разрубленным ртом улыбается мне
застывшая маска Егора.