Эдуард Лимонов - СССР – наш Древний Рим

По-украински аист звучит «лелека»,
Детское слово для такой большой птицы.
Звукоподражание, близкое к «клекот»,
Это когда аисту не спится…

Одновременно «лелека» близко
к «люлька» и «лялька»
Что в переводе значит «трубка» и «дитя»,
А еще близко к русскому «колыбелька»,
Где ребёнок сопит, гугля и пыхтя…

Это потому, что аист уютен,
домашен, здоров.
Он занимается на крыше своими делами.
Создал семью, обучает птенцов,
А хохлы стоят, задрав головы с чубами.

Земледельческий народ эти бравые хохлы,
Сильны и спокойны как волы…

Аисты поедают лягушек,
заедая их комарами,
Они отличные партнеры,
пока не улетели на юг.

После аистов хохлы дружат
с воронами и ветрами,
И самогонка у них закадычный друг…
Весною кричат: «Повернулись нашi!»
Топчутся по крыше, целая семья.

Перья поседели на груди у папаши.
Видимо, нелегко дались
африканские края…

А украинские волы лучшие в мире,
Это спокойные элегические волы.
Они жуют уже в Илиаде,
жуют в Шекспире
И переставляют ноги,
тяжёлые как кандалы…

Вонючего сыра бы есть
под французской сосною,
С Мишелем Бидо, что был дружен
в те годы со мною.
С бутылкой вина, что
в источнике охладевает.
Со скучной Наташей, что книгу
с очками читает…

Привет вам, отроги!
Привет вам, мои Пиренеи!
Источника струи бегут
как колодные змеи.
Шумит водопад. И Мишель
в эту воду сигает.
Наташа умрёт. Но никто
в это время не знает…

Мишелю, бродяге, писателю,
хиппи, Бидо
Умерший отец, словно в полночь
пришедший Годо,
Оставит наследство, и будто бы
этого мало,
Старушка grande-mere ему тоже
дома завещала…

Сбегу я в Москву.
И создам НБП.
Мишель из Тайланда проникнет
в запретную Ньянму.
Оттуда он вывезет местную
девушку спьяну.
Я сяду в тюрьму. А Мишель
купит дом в Сан-Тропе…

Он был самый бедный
(отец – дорогой адвокат!).
Мишель был голодный всегда
и ходил в гости с сыном.
Я Феликса помню,
ваш папа был чудаковат!
Мишель выделялся скелетом
своим комариным.

…

Я вижу Юло, он очки
свои лентою склеил.
Юло босиком, мы едим небывалого…
в годы угря…
И Верку его. Эту Верку
он очень лелеял,
Любовницу Верку, чужую жену…
говоря

Юло был эсэссовец.
Мобилизован из вуза,
Где он рисовал.
Ну, вы знаете, Waffen SS,
Эстонец.
Еще не в составе Союза
Они жили рядом.
То с русскими вместе, то без…

Ветер юбки раздувает.
Ветер, ветер, ты хорош!
Что под юбками бывает,
Знает папа, знает дож…

Гром победы раздавайся,
Веселися, храбрый росс!
Ветер, в юбках затеряйся,
Стыдно до корней волос!

Моцарт мценского уезда,
Губернатор из простых…
Изучаются подъезды
Этих юбок кружевных.

Там слагаемо знакомо
Тела белое белье.
Председатель исполкома,
Что добыто, то твоё!

Таверны жар невероятный,
Где ходит повар необъятный
И где кастрюлями шуршат,
Нет, не Италия, Кронштадт…

Декабрь, пурга, и возле порта
Мы смотрим: вот матросов рать
(Скорее, их была когорта…)
Идёт в таверну ланчевать.

И мы пристроились, шагаем,
Замёрзшие, вблизи залива —
Нет, тут не обойтись нам чаем,
Нет, не согреет нас и пиво!

Я водку зверскую глотаю
С гороховым прекрасным супом,
И тем себя располагаю
Своим, к матросам и ко трупам,

К sansculottes Russes, восставшим здесь.
А после по заливу Троцкий
Вел съезд, чтоб отстоять что есть,
Круша свободный ужас флотский.

От железного смерти оскала зубов
Я не буду, клянусь, нездоров…
Я услышу её в обонянии роз
И в приятном жужжанье стрекоз.

Будет с бабочек жирных ссыпаться
пыльца,
Над холмом подыматься портреты отца,
И стремительной матери юной черты…
Прошмыгнут, убегая сквозь туи, коты.

Вот тогда я увижу фигуру в мешке
В Душанбе, в Астане, в Бишкеке…
Будет розов мешок, и колтун из волос,
А поверх – леди Гаги начёс…

Лежали мухи в молоке,
Загар был на твоей руке.
Ульяновская область спала,
Стояли втуне два бокала,

Ну, неналитые вином,
Журчала речка за холмом,
А ты в косыночке стояла
И затмевала мир кругом…

В деревне лето процветало,
На кухне бабушка шуршала,
Картофель рос, малина спела,
Обильно Родина потела.

В горошек был платочек твой,
Любилась ты тогда со мной,
Но сын был зачат в феврале,
Позднее, в предрассветной мгле…

В аду по Кельвину температур
В пространстве, где ксенон струится,
Летит метановая птица,
И гелий охлажденный хмур.

Где диоксиды и зловоние,
Стоит галдёж и какофония
И бульканье кипящих смол.
Их ведь не Данте изобрёл…

Но там, если пройти достаточно,
Вулкана кратер пышет красочно.
И юноша с надменным лбом
И с локонами песнопенными
С руками сросшимися, пленными
И улыбается притом…

То светоносный! Фара Света!
То Люцифер, ему планета
Принадлежит, и в глуби Гор
Его Отец пленил с тех пор,

Когда он Разум человеку
Зажёг. И в огненную реку
Его сослал его отец
Создатель, Бог, планет Вертец.

Кружитель солнц, Правитель неба,
Презритель молока и хлеба,
Но поедатель наших душ,
А не презренных наших туш…

Так сумрачно, как будто короли
Ушли и вымерли династией замшелой,
И королева с попой белой
Вдруг тонет в ванной, но спасти смогли…

Так сумрачно, что розы вдруг сомкнулись,
И лилии, забыв вонять, сошлись,
И на хвостах колибри изогнулись,
И крокодилы яйцами снеслись…

Яйцо лежит, под солнцем каменея,
И я его разбил, ихтиозавр,
Напоминая крошечного змея,
И вылез, скорлупу собой поправ…

Так сумрачно, как будто королева,
Страдая кровью месячной, легла,
В углу крестьянского простого хлева,
В отсутствие удобств, без зеркала…

Не отправляйте её домой
В далёкие Гималаи,
Она пропадёт с молодой спиной,
Собаки её облают.