Петр Вегин - Серебро

Снег синеет. Лес гудит.
«И звезда с звездою говорит…»

Мосгорсправочная Маруся,
пролей свет.
Сбился с ног.
На тебя молюся —
есть иль нет?

Тридцать лет почти что Победе.
Тридцать лет
неделимым валетом —
лейтенант и поэт!

«Что вы, родственники?» —
Маруся
золотой поправляет браслет.
…И язык не повернулся
ей ответить «нет»…

Бабы били спекулянта,
обладавшего талантом
хлеб из глины выпекать.
Сверху — корочка румяная,
внутри — глина окаянная.
Кто сумеет разгадать?

Не забуду вкуса глины —
вкус обмана и могилы.
Сила правды, сила зла
бабьи кулаки сплотила.
Он лежал, и глина, глина,
глина из него текла…

Те года уже далёко,
но такие хлебопеки,
к сожалению, живут
в нашей прозе и в поэзии.
Это страшно, а не весело.
Где вы, бабы?
Где ваш суд?

На левом углу дома
было нарисовано сердце.

Кто нарисовал,
когда и зачем — не знаю.
Я дружил с этим домом
с первого класса
до первой моей любви.

Угол Халтуринского и Обороны.

Все ли прохожие замечали,
что у этого дома есть сердце?

Ночами
я слышал, как оно бьется.
Мне кажется — оно повторяло
сердцебиение
моей матери.

Зима — лето, зима — лето,
зима — лето, седина…

Чем дольше живу,
тем больше мне хочется
нарисовать на рубахе сердце.
Мелом — как у того дома,
чтобы люди не забывали,
что у них есть сердце.
И у меня, между прочим.
Только теперь понял,
что мой дом однажды
попросил кого-то из мальчишек
обвести мелом
его сердце…

Жизнь прекрасна, но удивительна.
Когда бессонница
качает меня на своих руках,
я думаю —
не болит ли светлое твое сердце,
и мысленно прижимаюсь
(хоть я и не доктор)
к теплой кирпичной стене,
мечтая услышать, как оно бьется.
Как ты там? —
дом с нарисованным сердцем…

На селе горланят петухи.
Пастораль — что надо:
на лугу разгуливает стадо
и белоголовы пастухи.

Дуют в дудку? Нет.
Дуют водку? Нет.
Множат с девками грехи?
Нет —
читают пастухи!

Хорошо на траве немятой
с Шопенгауэром или Кантом
и закладывать
листик мяты
на странице,
где непонятно.

За негромкие пятаки
гимназисты шли в пастухи —
подсобрать за лето монет,
заплатить за университет.

Торопливо латышское лето.
Боги к просьбам глухи…
Композиторами,
поэтами
становились те пастухи!

Вспоминая свое пастушество,
находя листик мяты в томах,
понимали они,
что, по сущности,
оставались они в пастухах.

Но одно — когда в поле млечное
за тобою стадо идет,
а другое —
когда доверчиво
за тобою идет народ…

Комментаторы! Души и Времени,
мы колдуем над уральскими пельменями,
а на улице четвертый день метелица
колобродит, словно белая медведица.

Под веселое пельменное кипение
продолжается дискуссия о Времени:

…Время — вьюга без конца и без начала,
что пороги и эпохи заметала…

…Время — племя? Время — бремя? Время — темя,
то есть медленное наше облысенье?..

…Может, Время — это вымя? Его млеко
из молекулы вскормило человека…

…Мы жокеи, и летит гнедое Время,
только стремя не теряйте, только стремя…

…Время — семя, утверждаю как ученый,
урожай его — мальчишки и девчонки…

…Время — пламя, выраженье лиц необщее —
это свойство его длительного обжига…

Мы сидим в избе, три черта и три бога,
а метелица ревет, четверонога,
и глядит на нас морозными глазами
наше Время — бремя, племя, стремя, знамя…

Это я, без вины виноватый,
возвратился в мой город горбатый.
За спиною счастливо дрожат
два крыла — наподобье заплаты,
вызывая тревожные взгляды.
Я привык, что мне в спину глядят.

Две сестры — андалузские очи.
Обниму их, как собственных дочек,
отразимся втроем в мостовых
дождевых. «Не бедны — не богаты,
слава богу, что вы не крылаты.
Я наказан одни за троих…»

Улыбнется лукаво Галина,
и Татьяна на спящего сына
мне укажет — рванусь поглядеть
и замру: у мальца розовеют
крылышки — словно спит соловейко,
обреченней пожизненно петь!

«.Может, доктора вызвать, отрезать?»
Бесполезно, скажу, бесполезно,
эскулапы хотя и хитры,
но нет средства, чтоб вывести крылья.
Если б резали, если б рубили —
позазубрили бы топоры.

Уж такого мы племени роду.
И за это мы платим по счету
в неудачах, в долгах, как в шелках,
и мешает для жизни семейной
лебединый ли, соловейный
наших крыльев раздольный размах.

Ничего нет сильнее на свете
окрыленных людей. Сила смерти
потягаться с крылом не смогла,
и над маминой ранней могилой
проросли светоносною силой
два ее незабвенных крыла…

Что за дом?
Словно шхуна кверху дном!
Что за стиль?
Кто «комодом» окрестил?
То ль дворец,
то ли ларец,
то ли форт,
то ли торт.

Терем —
в стиле новых мод…
Кто в тереме живет?
«Доктор Чехов. Дом — комод».

Пусть русский стиль в архитектуре
подобен розе в лопухах,
но русский стиль в литературе —
душа и двери нараспах!

Когда от боли баба воет,
не можно двери запирать.
Когда народ от горя стонет,
как можно душу затворять?

И в чем он больший врачеватель,
судьба еще определит —
как доктор
или как писатель
осознающий — ч т о болит?

К одним — с пером,
к другим — в халате.
Глаза закроешь, а в глазах
все бьется в долгой лихорадке
страна на снежных простынях.

О, только бы хватило жизни
суметь помочь, суметь согреть…
Отчизна ведь всегда — отчизна,
а не палата номер шесть.

Звонить в любое время.
Доктор,
быть невозможно не у дел.
И если не бывало тока,
звонок — он все равно звенел!

И, почитай, со всей России,
других не ведая дорог,
приходят
робкие больные
и долго
давят на звонок…