Петр Вегин - Серебро

Кончится время ночное, мы повторимся.
Но покуда мы бьемся
над разгадкой земной красы,
Матерь Звезда дрожит —
хватит ли у земли для меня материнства,
и смотрит Звезда Отца —
какой я земле сын…

Волчьи ночи пригодны скорее
не для поэтов — для конокрадов.
Я две звезды у неба выпрашивал,
стал за меня березняк на колени.

Что тебе — мало, небо скупое,
Лебедя, Девы и Ориона?..
Дай унести две звезды с горизонта.
Иму душою, да не рукою…

Матерь Звезда со Звездою Отца…
Видно, живые звезд недостойны,
и остаются пустыми ладони,
словно пустые глазницы слепца.

Миллионы звезд — высоко,
только две звезды — глубоко:

не упали в душу — вошли,
как два взгляда в меня вожгли.

Видит око, рука неймет.
Я о двух звездах звездочет.

Днем втроем мы смотрим с портрета.
Я звено между ними, связной.
Но никакой нет
возможности встретиться,
кроме как
стать звездой…

Подвели к вековой березе,
посмотреть велели наверх,
где просвечивал красной слезкой
древний камешек-оберег.

Где взяла ты его, береза?
Меж космических вех
журавли его, что ли, сбросили?
Расскажи, оберег!
В 41-м горела Псковщина
и стонала святая твердь,
но, поруганная и беспомощная,
не хотела она умереть.

Шла на запад колонна пленная,
бабы с девками шли.
Где прошли их ноженьки белые —
там рдяные цветы взошли.

И одна из тех псковитянок
упросила конвойных зверей,
чтобы ей разрешили оставить
на березе ее оберег.

Его мама носила и бабушка,
а давным когда-то давно —
как рассказывал дед —
его батюшку
уберег на Бородино.

Забралась она, светловолосая,
на вершину, где соловки,
оберег надела березе:
«Ты мне родину сбереги!..»

Щелкнул немец из парабеллума,
и слетела она навек
окровавленной птахой белой…
А над ней висел оберег.

Время к горю радость примешивает.
Ты, береза, и ты, человек,
не забудем расстрелянных,
не забудем повешенных
этот страшный наш оберег.

Постою у березы, беретик
молча скомкаю.
Век наперед
не снимай, прошу, оберега,
чтобы родину оберег.

Пусть поют соловьи немыслимо,
листопады пускай и снег,
и Россия
на дереве жизни —
красный камешек-оберег.

Не важно, что спина бела, —
спиной я к печке прислонился.
Ни разу — хоть не застудился —
не требовалось так тепла.

Труба гудит, дрова трещат,
душа отозвалась теплыни.
Охотники у Ангелины
по-ангельски на печке спят.
(А волки пестуют волчат.)
— Что, Ангелина, жизнь твоя?
— Что жизнь моя?
Что было — сплыло…
На памяти одно — рубила
дрова да эту печь топила,
там не дрова — там жизнь моя.

(Дом Ангелины — теплый кров
застигнутым в ночи метелью.
Я здесь живу уже неделю.
Отогреваюсь.)
— А… любовь?

— Пыла любовь…
был и залеточка.
Пора стояла золотая —
ходила я в невестах летчика,
счастливая и молодая.

Прилетал мой голубочек
из-под самых облаков,
да военный «ястребочек»
отобрал мою любовь…

(Вижу фото на стене —
молодая, с белым бантом,
Ангелина с лейтенантом.)
— Не достался мне…
Войне…

Замерзала, вся душа
леденела… Всяко было.
Молодость свою сожгла —
печку письмами топила.

Печку письмами топила,
все глядела на огонь,
все глядела, как горела
моя первая любовь…

Ангелина, Ангелина,
если б все наоборот!
Да судьба неумолима.
Печь гудит. И жизнь идет.

Ангелина, золотая,
жаль, что красок и не взял —
я б волшебными цветами
печь твою разрисовал,

чтобы знала, Ангелина,
цвет нездешне голубой,
а не только розы дыма
над заснеженной трубой!..

В Ольстере, Ольстере, Ольстере
девочка родилась.
В маму стреляли монстры.
Пуля в ней прижилась.

Что моя лирика, господи,
если такое в Ольстере?

После такого со звездами
наедине оставаться
совестно. Совестно, совестно
перед звездными цивилизациями!

Что же вы сделали, взрослые,
в Ольстере?

Было ли это на свете
и сколько еще будет,
чтоб нерожденные дети
мать заслоняли от пули?
Вырастет девочка Ольстера,
спросит ее любимым:
«Что это — оспинка?» —
«Нет, это меня убили…»

Живи, девчушка, посмертно!
Такое в мире бывает,
но дети, как и поэты,
к счастью, неубиваемы!

Ведите дневники,
не будьте простаками.
Равно как рыбаки,
удите дни за днями.

Веденье дневника
не требует таланта,
хотя похоже на
гранение брильянта.

Не корчите судью
над временем вчерашним,
пишите жизнь свою,
все, что сочтете важным.

История души
любого человека
не может жить в глуши
Отечества и Века.

Нельзя солгать на час —
зачтется все посмертно.
Слагаемая часть
истории столетья —
дневник, где сплетены
сильней, чем корни, даты.

Во имя седины
пишите вашу правду.

На чердаке найдут
и отряхнут от ныли, прочтут,
замрут, вздохнут
и скажут: «Люди были…»

Выйдешь на Маяковке —
капли на проводах,
словно цветы в упаковке —
женщины в дождевиках.

Циркульный Маяковский,
как соотносите вы
радиусы глобуса
и любви?

Жил-был, говорят, человечище,
авторитетно басил…
Да золотое колечко
на безымянном носил.

Там — более, чем на супружество,
болью для губ
по бесконечной окружности
буквы — ЛЮБ.

Читайте, как вас учили:
слева — направо, или
взгляд уподобьте сверлу,
выходит одно — ЛЮБЛЮ…

В одном виноват он — колечко
такого размера, что
из нашего человечества
не может носить никто.

В таких до сих пор нехватка.
На этом я закруглю,
поскольку летит по экватору
немеркнущее ЛЮБЛЮ.

Пять градусов тепла. Мимоза в целлофане.
Столешников опустошил твой кошелек.
Тебя не знают здесь, тебя не целовала
фортуна никогда — ты юн и большерост.

Столешников? — скорей, по тону перебранки,
Скворешников назвать годится, например,
так произносят лишь скворцы да итальянки
вальсирующее «эль» и праздничное «эр».