Петр Вегин - Серебро

В искусстве нет чинов и не бывает лычек.
Вгони-ка переулку под ребро
кинжальную строку — и заработай кличку
за нищету и дар — московского Рембо!

Мир падок на весну, что кот на валерьянку.
Прекрасен твой кортеж — нечесаные псы.
Снимай, Столешников, снимай с плеча шарманку—
разбухшие от медной музыки часы.

Весталка юная в муслиновом Мосторге,
неосмотрительно высмеивать любовь —
все улицы уже ему целуют ноги
асфальтами — сквозь дыры мокрых башмаков.

Ты знаешь хорошо — нет Музы кроме Музы.
Погасло фонарей дешевое драже.
И как бильярдный шар, подрагивая в лузе,
просвечивает мир в твоей душе!

Судьба поэта, как всегда, заносчива…
На раскладушках,
надувных матрацах,
скитаясь по друзьям в моих мытарствах,
какие ночи я провел,
какие ночи!

Какие сны дарила мне вокзальная
скамья!
На Белорусском как спалось!
Я, видно, проглотил земную ось,
иначе бы сломался,
разбазарился.

И каждый раз, минуя Белорусскую,
монетку оброню, чтобы никто,
как молодость моя
в заштопанном пальто,
не просыпался голодно и грустно.

Ночлеги у друзей —
на стульях и кушетках,
на стареньких шинелках, тюфяках…
Пускай считают,
что мы ходим в чудаках,
зато мы светим
дальше, чем прожектор.

Какой же должен я в себе
найти источник света,
когда, еще не знача ничего,
я спал
на письменном столе поэта,
укрывшись
жарким замыслом его!

Ночью лежа на спине, лицом к звездам,
я понимаю — как я вас люблю,
я перекатываю во рту,
как дети — карамель,
три сладких слова:
я Вас люблю,
я люблю Вас,
Вас я люблю…

За что? — если бы меня заставили глотать
раскаленные угли, я все равно
не сказал бы — за что. У меня
не было времени спрашивать себя
об этом — так сразу я Вас полюбил.
И когда я вижу Ваше лицо со слезинкой
на щеке и одновременно с улыбкой,
я ничего не могу Вам сказать,
потому что не понимаю — Вы теряете
улыбку или перестаете плакать,
и три слова царапают мою гортань
и душу — я Вас люблю. Что еще Вам
сказать — Вашей улыбающейся слезинке?

Я, наверно, похож на заводную игрушку,
повторяющую одно и то же. Может быть,
когда-нибудь полюбите и Вы меня.
Но сейчас не об этом. Сейчас о том,
что, шурша мокрыми от росы джинсами
в прожженном звездами свитере,
я взбегаю по скрипучим ступеням
и в комнате, заваленной черновиками
моих стихов и романов,

я обнимаю старый, пахнущий листопадом, глобус
и повторяю, прижимаясь щекой к
Тихому океану: я Вас люблю,

потому что нет у меня другой возможности
обнять все Человечество, похожее на
капризного ребенка, улыбающегося и
со слезинкой на щеке, и сказать:
«Я Вас люблю. Все будет хорошо.
Утро вечера мудренее…»

Ночью, лежа на спине, лицом к звездам,
я понимаю, что
Галактика мала, как зоопарк,
где Лев не трогает Тельца,
Стрелец не целит в Козерога
И Дева мочит рукава в ручье,
прикармливая Рыб…

Общайтесь со своими созвездиями,
смотрите в них, как в зеркала. Не бойтесь
выходить в открытый космос —
лежите ночью на спине, лицом
к звездам…

Я спрашиваю всех земных наместников Неба —
куда девается тот свет созвездий,
под которым мы рождены? Почему
внутри человека темнеет, разве звезды
перегорают, как электролампочки?

Я видел Человечество — его лицо Прекрасно,
звезды изгоняют из души темноту,
в левой руке — любимая с детства
скрипка. Но смычок, где смычок —
почему в правой руке вместо смычка
бомба?
И ни то, ни другое не бросить.

Вместо соло на скрипке — соло на бомбе?
Концерт, на который у каждого есть билет?
Богу — богово, а бомбе — бомбово?
Человечество,
сколько вам лет?!

Мало музыки в мире — это чувствуют звезды.
Музыки мало,
потому и покалывает
сердца звездный зрачок.
На деревьях рек раскачиваются
городов человечьи гнезда.
Невозможно представить,
что не найдется смычок.

Это не воображенье —
правда врезана в гранит.
Как Твардовский подо Ржевом,
я в Словакии убит.

Над собою над убитым,
не имеющий наград,
я стою, а на граните:
Вегин, младший лейтенант.

Смерть солдата, жизнь поэта
совмещаются в одно…
Или мне за землю эту
дважды умереть дано?

Я не помню этой пули,
окровавившей в бою
стриженый висок и тулью
лейтенантскую мою.

Я не помню этой смерти,
но гранит одно твердит,
что я в двадцать лет —
во цвете
лет —
в Словакии убит!

Совпаденье? Оплошали!
Это ж надо так совпасть,
чтобы жить на полушарье,
за которое смог пасть!

Из всего, что я имею,
одного не отобрать —
то, что я уже умею
за Свободу умирать!

Когда мы влетели в окопы,
когда в рукопашной
себя окровавила кровью чужою пехота,
мы знали,
что следом за нами растерзанной пашней
идет,
засевая бессмертием землю,
СВОБОДА!

Я пули не помню,
я смерти не помню —
последним
был грохот меня обогнавшей
разгневанной роты,
летящей в седьмую атаку, —
и следом пресветло
по мне
и всему полушарию —
поступь СВОБОДЫ…

Елисейские поля.
Прага… Вена… Познань…
В обелисках земля —
звезды, звезды, звезды…

На дорогах запыленных,
площадях, в лесах зеленых,
как на полевых погонах,
звезды, звезды, звезды…

Оттого среди окопов
несгибаемо стоит
младший лейтенант Европа
и в мои глаза глядит!

Мирно в мире. И лежат
по Европе тыщи храбрых
к лейтенанту лейтенант —
вроде грамоты охранной.