Петр Вегин - Серебро

Не в памятнике суть.
Все дело в пьедестале,
который — жизнь.
Кто как ее сверстал,
таков и пьедестал.
Вы кенарем свистели
иль Время, как трубу, вас поднесло к устам?

Не зря на пьедестал
кладут потомки розы.
Так, вулканически вознесены,
все памятники
сохраняют позы
времен, которыми они порождены.

Какой же монумент
быть должен у поэта,
который двадцать лет по тюрьмам прострадал?!
Он скажет:
«Non exegi monumentum» —
и обезглавленным оставит пьедестал.

Иль, может быть, судьба,
распоряжаясь жизнью,
в литье колоколов его металл дала.
Сыра земля, изложница-отчизна,
как горестны твои колокола…

На Невском тот же фарс, и форс
витрин и взглядов — все желают.
Еще гулять не вышел Нос,
но Уши и Глаза гуляют.

«Что, сударь?» — Ухо повело.
«Куда вы, сударь?» — Глаз мигает.
Мороз, тепло, темно, светло —
они проспект не покидают.

Летят пролетки в никуда.
Ботфорты. Шляпки. Эполеты.
Но почему в толпе всегда
заметны русские поэты?

Взойди, Полярная звезда,
на этом небе низколобом,
свой потаенный свет, звезда,
отдай сердцам — не телескопам.

Свети, звезда, играй, рожок.
Идя дорогой милосердья,
все, кто к Рылееву зашел —
как заглянул в бессмертье.

Того лишь нет, что под запрет
уже попал и прежде выслан.
Но раз он русский был поэт,
он мог считаться декабристом!

«Если б исчезли в России
взяточничество и лесть,
чтобы в полную силу
торжествовала Честь,

если б исчезла тупость,
которой у нас не счесть,
дабы всеми поступками
руководила Честь,

если б исчезло чванство
и угнетающий класс,
какое бы государство
было тогда у нас!

(Так он думал, идя к Рылееву.
Ангел в небе кого-то ждал,
и на левом крыле его
индевела звезда.)

Вранье, что русский характер
такой и такой народ.
Это его оглупляет!
Это его крадет!

В косности костенеем,
правду зовем клеветой.
С каждым царем темнее
день над моей страной.

Как ты еще не исчезла
в слезах и потоках вранья,
священная и бесчестная,
страна родная моя?!

Откуда такие силы —
от бога или сермяг?
Можно исчезнуть всему, но России
нельзя никак!..»

Пылью архивной испачканный,
через барьер времен
крепости Петропавловской
низкий кладу поклон.

Крепость Петра и Павла?
Крепость Пера и Правды!

Хотел самодержец пухлый,
уверенный как петух,
сломить свободных духом.
Но здесь закалялся Дух!

«Бумаг не давать!» — едва ли
сей мерой сдержать уже.
Да чем же они писали?
Душой! На чем? На душе!

Из этого заточения
вышло столько страниц
мечтательного освобождения —
не с чем сравнить!

Летели к потомкам дальним,
свободой озарены,
слова многострадальные
многострадальной страны.
И лучшего для поэтов
не было той порой,
чем этой писать, этой
правдолюбивой иглой!

Янис Петерс — латышский Дельвиг,
как декабрьский понедельник,
мрачновато сказал: — Погоди,
я недавно об этом писал,
вроде как у тебя украл,
ты хотя бы переведи.

Над поэмой сижу до рассвета,
явно чувствую — пустота
без главы, написанной Петерсом.
Перевел. Стало все на места:

Высоколобы декабристы.
Холодный меч луча блестит…
На письменных столах поэтов
свеча пока еще горит.

И светом собственным распято,
своим лучом ослеплено,
стоит восстанье на Сенатской,
и мрак пророчит воронье.

Державна тьма в дворцовых люстрах,
а свет даруется свечой.
Зимой замерзнут аксельбанты,
но плуг свое возьмет весной.

И от листа, где стонут рифмы,
исходит столько новых сил,
И верность жен еще волшебней,
чем если б царь освободил.

Надежды горестный бубенчик,
едва забрезжит белый свет,
звенит над женами опальных.
Но для любви опалы нет.