Петр Вегин - Серебро

Пьем времени расплавленное олово,
а по ночам часы на площадях —
как бунтарей
отрубленные головы
с запекшейся цифирью на усах.

Неумолима гильотина времени.
Я есть один из всех
приговоренных к ней.
С одною просьбой опускаюсь на колени:
— Дай только время
вырастить детей!

Положи голову на мое плечо.
Две души обнимутся — две тишины.
Мы не виноваты с тобой ни в чем.
Отчего ж захлестывает чувство вины?

Отчего так бешено колотится пульс?
А может, доказательства и не нужны,
что не пять у человека,
а шесть чувств.
И, наверно, первое — чувство вины.

Кого больше любишь — перед тем,
как температура, оно растет,
обжигая душу.
Но бюллетень
самый добрый доктор не дает.

Простите меня, дочери, не знаю за что.
За это же прощенья прошу у страны.
Только залюбуюсь вашей красотой—
сразу охватывает чувство вины.

Глядя в очи добрые, обращусь к жене,
глядя в очи строгие, обращусь к стране:
что-то я не сделал на земле,
подскажите мне, подскажите мне!

Суховей над пашней — я виноват.
Кривда в правду ряжена — я виноват.
Смерти реактивные над землей кружат -
я виноват, я виноват…

Чем это чувство — не знаю — искупить,
и сколько на это потратится годков?
Я не могу вас не любить.
Но будет ли радостью эта любовь?

Я дожить хотел бы до ясной седины,
крепчая в убежденье,
что меж людьми
огненное это чувство вины
пропорционально чувству любви…

Разве можно выспаться,
когда дочь не спит?
Скажи, моя радость, что болит?
Разве можно выспаться,
когда ты не спишь?
Скажи, моя любимая, о чем грустишь?
Разве можно выспаться,
когда мир не спит?
Ночники заветные — Москва и Париж…
Ты скажи, пожалуйста, что болит?
Ты скажи-пожалуйся: о чем грустишь?

Лишь яблоко стукнет о землю
и вновь немота.
В природе стоит, бронзовея,
ее молчаливое «Да».

И, в слезы одетую душу распахивая,
как врата,
ты слушаешь,
слушаешь,
слушаешь
в себе бесконечное «Да…».

Рябина уже созревает,
тяжелые гроздья качая,
и эта пора совпадает
с твоим незнакомым началом.

И опыт, накопленный раньше,
уже не годится отныне —
он опыт, но опыт вчерашней
любви и рябины.

Мы трудно с тобой начинаем,
не рвется у нас, где тонко,
и зреющего качаем
рябинового ребенка.
Нарвем этих ягод, согреем
ладони,
пусть терпкость связала
нам губы — в рябине окрепнет
нас мучающее начало.

Куда столько мы наломали?
Горчило б, да не огорчало
единое между нами
венчающее начало…

Запомни —
земля перед снегом сладка и печальна,
и веет прощаньем от брошенного жилья.
Что в небе глубоком
вчера прокричала
осенняя птица? —
«Запомни меня…»

Что лось протрубил, продираясь сквозь пущу,
и что там аукают егеря,
то в паре озер,
словно в паре наушников,
откликнется ясно —
«Запомни меня…».

Светло на душе — как грехи отпустили,
неведомо кто, но простил не виня.
И город, в котором мы трудно любили,
нам крышами машет —
«Запомни меня!».

Послушай, послушай —
словарь листопада
людским словарям — прямая родня.
Летят в нашу память,
кричат в нашу память
и листья, и люди —
«Запомни меня!»

Мы временны все, но неповторимы,
свои имена — на все времена.
Сыграем себя, мы актеры без грима.
И Гамлета голос:
«Запомни меня!».

Запомни чем сможешь —
душой или сердцем,
смеясь на бегу иль предсмертно хрипя.
Соседство по веку — тесней, чем соседство
по дому.
Я крепко запомнил тебя.

Я многое видел: объятья и корчи.
Есть в золоте — порча и свет — в серебре.
Но лучшее — это глядеть в твои очи,
забыв обо всем и о себе…

Поедем слушать соловьев
в Серебряном бору,
где никакого серебра
нет, кроме соловьиной трели.
Нет для природы никого,
кто был бы ей не ко двору
в конце столетия, верней —
в конце недели.

Забудем срочные дела,
заботы и хандру.
Работа соловья чиста,
невидима и одинока.
Мы собрались не на пиру,
жизнь не похожа на игру,
но если свищет соловей,
то в жизни нету эпилога.

Как грешники пред алтарем,
мы перед певчим соловьем.
Его серебряным шитьем расшита тишина, как шуба.
Давай рискнем, давай дерзнем
и в жизни дыры все зашьем
его иглой
серебряной, бесшумной.

Темнеет на Москве-реке.
На соловьином сквозняке
проветрим душу,
чтоб утихла боль глухая.
Душа с душой, рука в руке,
вернемся в город налегке,
язык людей
с трудом припоминая…

Гренадеры, гусары, поэты…
У красавиц —
слезинки в глазах.
Талисманы и амулеты,
упасите любимых в боях.

С поцелуем щепотку соли
пальцы в чистый батист завернули.
Это, милый, тебе от боли.
Это, родный, тебе от пули.

Эта ладанка расписная
упасет тебя от стрелы…
Были ото всего талисманы,
только не от любви.

Гренадеры, гусары, поэты,
что там подле вас короли…
Но, заветные амулеты,
что ж вы стольких не сберегли?

И наводчицею, лазутчицей
шла судьба по родным адресам…
Почему же со мной неразлучен
твой, родимая, талисман?

Сядь со мной, обними колени.
Посмотри —
сколько звездных лет
спит Земля на груди Вселенной —
удивительный амулет…

Беспомощен перед несчастьем,
на улицу из мастерской
выходит,
беззвучно взывая к участью,
художник немолодой.

Он жизнью
и мятый, и тертый,
но горек художника вид,
когда наподобие черта
беда на закорках сидит.

Он кажется встречным аскетом.
Вечерний, рабочий народ
по улицам и проспектам,
его обтекая, идет.

Он знает, что зелье хмельное
от горестей мелких спасет.
Да только с большою бедою
идут не в кабак, а в народ,

с которым розниться путями
преступно.
Тебя на ходу
легко задевают локтями —
откалывают беду.

Он чувствует интуитивно,
что, встречным благодаря,
уже полегчало,
уже откатило,
что горбиться рано и зря.