Петр Вегин - Серебро

Сидят
у лунок
мужики,
черны на ледяной эмали,
поймать пытаясь на крючки,
что они в жизни проморгали…

Человек с поцелуем на левой щеке
по Столешникову идет.
Улыбается и застывает в рывке
нецелованный встречный народ.

Может быть, подойти и спросить: «Не печет
поцелуй ваш на левой щеке?»
Только он отвлечен, словно он звездочет,
с поцелуем на левой щеке.

Это первый из новой породы людей
с поцелуем на левой щеке.
Значит, будет весь мир через несколько дней
с поцелуем на левой щеке.

Человек с поцелуем на левой щеке.
А навстречу ему идет
с поллитровой бутылкою в правой руке
неуверенный пешеход.

Он руками всплеснул и разбил об асфальт
то, что было в правой руке.
Победил человек — это подлинный факт —
с поцелуем на левой щеке.

Издается приказ помер семьдесят пять —
в рукомойнике иль в роднике
никогда, ни за что не отмывать
поцелуи на левой щеке!

В завершенье приказа семьдесят пять
парню, девушке иль старику,
получив поцелуй, сразу же подставлять,
подставлять вторую щеку!

Остановите часы на секунду!
Празднична, бесшабашна, светла,
наша планета что-то напутала,
где-то секунду перебрала.

Сверьте часы по времени звездному —
выйдет в секунду опереженье…
Чтобы украсть миллион —
сотни способов,
но невозможно обкрадывать Время.

Год на секунду не должен быть меньше,
как ни тасуй.
У телескопа смеется женщина:
«Это ведь меньше на поцелуй!»

Остановите часы на секунду —
завтрашний Лорка где-то стоит,
жизнью своей заслоняя республику.
Может быть, пуля не долетит…

Остановите часы! На секунду!
Не укорачивайте тишины,
чтобы друг другу улыбкой сверкнули
две страны.

И, километры на счетчик мотая,
в космосе черном светла и легка,
наша Земля —
как сачок у ботаника —
ловит секунду-мотылька.

Звездное время — не только поэтам.
Кем бы мы ни были по труду,
надо, распахивая планету,
Чувствовать землю,
но видеть звезду!

Вот и осела земля на могиле отца,
и стрелки травы показывают полдень.
Или полночь? Спроси звезду.
Спроси траву об отце. Скажи
траве о себе. Чем набухло сердце,
что не дает спать разуму — все
скажи траве. Скажи отцу. Эти
зеленые перископы земли когда-нибудь
поднимутся и над тобой. И пусть будет кому
спросить траву о тебе.

Ты сердца обрывать научилась у сборщиц гранат.
Я моргнуть не успел —
не заметил, как сердца лишился,
Я умел говорить о любви, а теперь разучился.
От разлуки слова что кофейные зерна горчат.

Ты мне снишься уже
сквозь лебяжьи московские снеги
у подножия Джвари сидишь со звездой в волосах,
ты не слышишь меня —
у тебя мое сердце в руках,
ты смеешься и сердцем раскалываешь орехи…

— Что ты плачешь у Петровских ворот?
— Мой возлюбленный скоро умрет.

— А с чего ты взяла, что умрет?
— Напророчил таксист-идиот.

Ночью ехала я от него,
поцелуями обожжена,
от возлюбленного моего —
я счастливей была, чем жена.
Он отвез меня, денег не взял,
он скривил мефистофельский рот:
— Я счастливых, как ты, не видал,
но любовник твой скоро умрет…

Через год возле тех же ворот
тормознет тот же клетчатый черт:
— Что, красавица, прав ли я был?

— Лучше б умер, чем разлюбил…

Приезжал полухмельной,
плакал до рассвета:
«Нету света за душой,
понимаешь, нету!

Ты не думай — я не трус,
у ее портрета
похмелюсь и застрелюсь,
только света нету…

Словно лампочка в душе
яркая светилась,
да в другой патрон уже,
глядь, перевинтилась…»
Что же тот, кому везло,
ходит словно нищий?
Говорит:
«Я жил светло,
а теперь — темнища…»
Чудеса вы, чудеса,
гаревое дело.

…Вскинет женщина глаза:
— Я перегорела…

Люблю тебя, Питер Мужицкий!
Кто жизни и смерти ужимки
так выразил на холсте?
Сограждане жили по Босху,
но кисть понимал он как посох -
с ней посуху и по воде.

Мужицкий? — зато не дворцовый,
не купленный, не фарцованый.
Той кличкой народ наградил
за то, что во дни непогоды
немодное платье Свободы
он моды превыше ценил!

Антверпен в далекие лета
был явно достоин мольберта,
он жил и не прятал лица.
Бузили аркебузиры,
тузили купца, ворожили
посредством воды и кольца.

Возможно ли это на скрипке —
наряды, гримасы, улыбки,
колдунья в объятьях костра?
Сыграйте, над Шельдой балдея,
как головы лицедеев
раскачивались на шестах!

Как правильно вы полагали,
в Антверпене, как в балагане,
имбирем пропахла парча,
но меж ветчины и овчины
был, к счастью, всегда отличимый
художник от палача.

Так здравствуй, отверстый Антверпен,
в своем непотребном отрепье,
в камзоле с узорным шитьем!
Коллеги мои и калеки,
мы — эхо о человеке,
зачем — позабыли — живем.

Кто выдумал кисти и краски,
сей дьявольский способ огласки
того, что внутри и вовне?!
Антверпен — отпетый натурщик
с Безумною Гретой, бредущей
с ножом в мастерскую ко мне.

Когда избивают младенцев,
ко лбу приложить полотенце —
навряд ли поможет. Одни
есть способ не помешаться:
на кисть и перо опираться
да углем угрюмо водить.

Так здравствуй, подобье балета,
где в кордебалете скелетов
Смерть хвастает бусами слез!
Жизнь — не Вавилонская башня,
а вороненая пашня,
и вспашет ее только гез!

Мы — гезы? Да здравствуют гезы!
Звени, колокольная бронза,
я чашу свою осушу.
Я слезы свои утираю,
я краски свои растираю,
я геза сквозь слезы пишу…

Крик розы срезанной —
«Похитили! Похитили!».
И пес вступается за розу, разъярен.
Ах, ангелы — заступники, хранители!
Через забор! Прыжок — и я спасен!