Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965

Как будто отважным народом.
Что трудно и весело жил,
Из песен тридцатого года
Я к ним делегирован был.

Мне с ними привычно и просто,
Мне радостно — что тут скрывать! —
В теперешних этих подростках
Тогдашних друзей узнавать.

Не хуже они и не краше.
Такие же, вот они, тут!
И песни любимые наши
С таким же азартом поют.

Не то что различия нету,
Оно не решает как раз;
Ну разве почище одеты
Да разве ученее нас.

Не то чтобы разницы нету.
Но в самом большом мы сродни.
И главные наши приметы
У двух поколений одни.

Ну нет, мы не просто знакомы,
Я вашим товарищем стал,
Посланцы того же райкома,
Который и нас принимал.

Иное за окнами время,
Ко так же отважно живет
Одно комсомольское племя,
Один комсомольский народ.

Нет, все не сунешь в схему,
И как бы ни совали,
Рублев,
   принявший схиму,
Невером
    был едва ли.

Он на колени падал пред
В начале бывшим
        Словом,
И мужиков искать не след
В архангелах Рублева.

А спас его — не волопас —
Начал труда носитель,
А просто: Спас,
     Спас,
     Спас
(По-нашему спаситель).

Пожертвуем еще одним
Безбожником возможным —
Ведь голубь — дух
         летал над ним,
Смиренным,
Бестревожным.

Нет, не носил Рублев пиджак
Под иноческим платьем.
(А с господом мы кое-как
И без Рублева
       сладим).
Как убивали мою бабку?

Мою бабку убивали так:
Утром к зданию горбанка
Подошел танк.
Сто пятьдесят евреев города.
Легкие
от годовалого голода,
Бледные
    от предсмертной тоски
Пришли туда, неся узелки.
Юные немцы и полицаи
Бодро теснили старух, стариков
И повели, котелками бряцая,
За город повели,
        далеко.

А бабка, маленькая, словно атом,
Семидесятилетняя бабка моя
Крыла немцев,
Ругала матом,
Кричала немцам о том, где я.
Она кричала: «Мой внук на фронте.
Вы только посмейте,
Только троньте!
Слышите,
     наша пальба слышна!»

Бабка плакала и кричала.
Шла. Опять начинала сначала
Кричать.
Из каждого окна
Шумели Ивановны, Андреевны,
Плакали Сидоровны, Петровны:
«Держись, Полина Матвеевна!
Кричи на них! Иди ровно!»
Они шумели: «Ой, що робыть
З отым нимцем, нашим ворогом!»
И немцам
     бабку
        пришлось убить
Досрочно,
     пока еще шли городом.
Пуля взметнула волоса,
Выпала седенькая коса,
И бабка наземь упала.
Так она и пропала.

Ленина звали «Ильич» и «Старик» —
Так крестьянина зовет крестьянин.
Так рабочий с рабочим привык,
Ленина не звали «Хозяин».
«Старик» — называли его, пока
Он был еще молод — в знак уваженья.
А «Хозяин» — это словцо батрака,
Тихое от униженья.

Весь наш большой материк
И все другие страны земли
Хороших людей называют «старик»
И лучшего слова найти б не смогли.

О чем он думает, спортсмен, дыханье затая.
Идя на запрещенный риск, приняв неравный бой!
«Потом — ругай меня жюри, суди меня судья,
А нынче не судьба со мной, а я шучу с судьбой».

О ком он думает, солдат, в окопе у врага,
И не «ура», а просто «а» рыдая, как пурга,
Россия-а — «а», отчизна — «а» и «а» — родная мать.
О чем кричит, и как его, солдата, понимать!
Как понимать его судьбу, его душевный рост?

Простой советский человек
             совсем не так уж прост.

Я забыл свою первую строчку.
А была она так хороша.
Что, как взрослый на первую дочку,
Я смотрел на нее не дыша.
Луч по кляксам, как по чечевицам.
Колыхался. И млело в груди.
Я единственным был очевидцем
Посвященья. Тот миг позади.
Но доныне все кровью в рассрочку
За свое посвященье плачу.
Я забыл свою первую строчку,
А последней я знать не хочу!

Декабрь. А все еще в новинку
И стекла в холоде и лед.
И все еще следишь снежинку.
Как испытательный полет.
Но так уверенно по крышам
Ложится белое, что мы
Не скоро, видимо, услышим
Об отступлении зимы.
В такие дни — на переходе.
На переломе — этот снег
Нас ошарашивает вроде.
Хоть изумленья-то и нет.
Но, точно нового завязка.
Влетает в души и дома
Природы беглая подсказка:
Уже не осень, а зима.
Уже летят, уже не тают.
Уже пласты — не кутерьма.
Цыплят по осени считают.
Всех сосчитал! Уже зима.
И ты, еще под летним хмелем.
Осенний не решив вопрос.
Уж как хозяйственник с портфелем
Спешишь к метелям на разнос.
Невдалеке от Мавзолея
Плоды рябин среди ветвей
Уже, белея и алея.
Висят, как стаи снегирей.
Ты возле них так четко слышишь
Наплыв ветров, как гул годов…
Уже привозят снег на крышах
Вагоны дальних поездов.

Легко обремененный снегом.
Зеленый, постоянный бор
Возносит вровень с желтым небом
Свой пухом веющий убор.
На плавных вогнутых сугробах
Мерцают иглы и сучки,
А между елей густобровых
Проталин черные очки.
Иду сквозь эту колоннаду.
Прислушиваясь на ходу
К улегшемуся снегопаду.
Он слушает, как я иду.
Я здесь прямею и не трушу
Того, как даль вступает в близь,
Когда приструнивает душу
Сосна, настроенная ввысь.
Здесь, где сомнения нелепы,
Милы мне всплески зимних птах
И снега влажные прилепы
На бронзовеющих стволах.

Я нынче не хозяин здесь, а гость.
Сижу, как прежде, в садике на
               лавочке.
Курю, штиблет распутывая лямочки,
И вешаю на длинный ржавый
             гвоздь…
На солнце груши светятся насквозь.
Как будто электрические лампочки.
Тепло!
Играют дети под плетнем
И жалят животы себе крапивою…
Выходит мама.
Мама в голубом.
Сегодня мама хочет быть красивою.
Справляется, чего же я хочу:
Огурчиков ли, молочка ль парного!
Справляется, чего же я молчу.
Как из колодца воду на бахчу,
Вытягиваю медленное слово…
Ах, мама,
Я, как никогда, здоров.
Я просто на тебя смотрю, любимая.
Вот, мама.
Стаял снег твоих зубов,
И улетела юность лебединая…
Что я!
А мне не надо ничего —
Ни пирожков, ни молочка, — спасибо.
И не о том у сына своего
Ты в день его рождения спросила…
Мне бы хотелось, милая, с тобою
Вернуть года,
Как с юга птиц домой.
Не потому, что их я плохо прожил,
А только для того.
Чтоб в этот день погожий,
Захлестнутый водою золотою.
Тебя увидеть, мама, молодой…