Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965

Еще,
Еще!
Закат красней латуни,
Кирка, того гляди, сорвется, зля…
Мозоли, как кармашки, на ладони —
В них забивается, ржавея в кровь,
               земля.
Но ничего…
Но мы еще посмотрим.
Минута отдыха, как ложь, горька.
Да, ничего!
Да, мы еще поспорим!
Ночь.
Месяц в небе — гнутая кирка.
Дружней, ребята, веселее, что ли!
Что сопли распустил, эй ты,
             рабочий класс!
Нас много, тех, кому карманы, как
               мозоли,
И на руках мозоли, как карманы…
Много нас!
Греми, кирка!
Кроши слепую землю!
Сурово падай, гулко падай вниз!
Здесь будет дом.
А здесь вот будет зелень.
А вообще здесь будет
Коммунизм.

Когда стране
     опасность угрожала.
Страна в поход
     солдата снаряжала,
Земля дымилась,
     грохотало время.
Звезда алела
     на суконном шлеме.
Хасанские высоты и высотки —
Звезда алела
     на простой пилотке.
Гремело время,
     и земля горела,
Звездой советской
     каска багровела.
Шагал солдат,
     шагал дорогой бранной.
Спасал свою,
     спасал чужие страны.
И то ль в разведке,
     то ль в бою открытом
Споткнулся вдруг.
На землю пал убитым.
Летело время.
Грохот смолк орудий.
Убитого нашли солдата
          люди.
Над ним
   в молчанье траурном стояли,
А имени солдатского не знали.
Не знали.
Не могли послать известье
Ни матери солдатской,
          ни невесте.
И догадались люди,
         и тогда-то
В огромный город
        отнесли солдата.
И, схоронив на площади в могиле,
Над ней огонь навеки засветили.
Чтоб мать узнала,
        где могила сына.
Весной цветы невеста приносила,
Чтоб каждый проходил,
          благоговея.
Как у святых ступеней
          Мавзолея.

И вот в свои семнадцать лет
Я стал в солдатский строй…
У всех шинелей серый цвет,
У всех — один покрой.

У всех товарищей-солдат
И в роте и в полку
Противогаз, да автомат.
Да фляга на боку…

Я думал, что не устою.
Что не перенесу.
Что затеряюсь я в строю.
Как дерево в лесу.

Льют бесконечные дожди,
И вся земля — в грязи,
А ты, солдат, вставай, иди.
На животе ползи.

Иди в жару, иди в пургу.
Ну что, не по плечу!
Здесь нету слова «не могу»,
А пуще — «не хочу».

Мети, метель, мороз, морозь,
Дуй, ветер, как назло, —
Солдатам холодно поврозь,
А сообща — тепло.

И я иду, и я пою,
И пулемет несу,
И чувствую себя в строю.
Как дерево в лесу…

Не спугните… Ради бога, тише!
Голуби целуются на крыше.
Вот она, сама любовь ликует —
Голубок с голубкою воркует.
Он глаза от счастья закрывает,
Обо всем на свете забывает…

Мы с тобою люди, человеки,
И притом живем в двадцатом веке.
Я же, как дикарь, сегодня замер
Пред твоими карими глазами.
Волосы твои рукою глажу —
С непокорными никак не слажу.
Я тебя целую, дорогую…
А давно ли целовал другую.
Самую любимую на свете!

Голуби, пожалуйста, ответьте,
Голуби, скажите, что такое!
Что с моей неверною рукою.
Что с моими грешными губами!
Разве так меж вами, голубями!
Разве так случается, скажите,
В вашем голубином общежитье!..

С чем я только ни встречусь на свете, —
Все понятным становится мне…
А чему это малые дети
Улыбаются часто во сне!

Правда, что же им может присниться,
Два-три дня — вот и все их житье!
Развеселая птица-синица?
Так они не видали ее!

Не видали ее — ну, откуда!
Ничего не слыхали о ней…
Может, попросту снится им чудо,
То, которого нету чудней!

А быть может, — подумайте сами —
Им смешно, что над ними, в траве.
Папа с мамой стоят вверх ногами,
Ходит бабушка на голове?

Нет, я думаю, все же не это!..
Только, знаете, как ни крути,
Никакого другого ответа
До сих пор не могу я найти.

И когда, свою дочку качая,
В полдень или порою ночной
Я улыбку ее замечаю,
Что-то вдруг происходит со мной.

У меня аж по самые уши
Раздвигаются краешки рта,
И вливается в тело и в душу
Непонятная мне доброта.

Словно в луг окунулся я в росный,
Словно детство вернулось ко мне…
Обнажая беззубые десны,
Улыбается дочка во сне.

А мне теперь всего желанней
Ночная поздняя пора.
Я сплю в нетопленном чулане,
В котором не хранят добра.

Здесь лишь комод с диваном старым,
Вот все, чем красен мой приют.
И подо мною, как гитары,
Пружины стонут и поют.

Тут воздух плесенью пропитан,
Он пахнет сыростью ночной…
Я слышу, как в ночи копытом
Стучит корова за стеной,

Как писк свой поднимают мыши,
Вгрызаясь в рукопись мою,
Как кошки бесятся на крыше…
И точно в полночь я встаю.

Коптилку-лампу зажигаю,
Беру помятый свой блокнот.
И всю-то ноченьку шагаю
Вперед, назад и вновь вперед.

И, отступая, тают стены,
И все меняется вокруг…
Вот возникает им на смену
Залитый солнцем росный луг.

А где же тут диван с комодом!
Они ушли на задний план…
Уже не плесенью, а медом
Благоухает мой чулан.

И не корова над корытом
Стучит-гремит в полночный час.
То бьет некованым копытом
Мой застоявшийся Пегас.

А что мне значит писк мышиный
И вся их глупая возня,
Когда поэзии вершины
Вдали сверкают для меня?!

Тюлень такой — ему не сыро,
Ему тепло и без огня.
Глядит он весело и сыто
На посиневшего меня.
А что тюленю эти волны!
Нырнул — и под волну подлез,
И вновь косит глазком проворным.
Небось, хихикает, подлец.
Но я гребу сквозь все невзгоды
И, зло срывая на весле,
«Я царь! — кричу. —
Я царь природы!
Я самый главный на земле!
Я царь!..»
А дождь меня колотит.
«Я царь!» — кричу.
А он идет.
А в сапоге моем колодец.
А зуб на зуб не попадет.
Какой я царь! Кому я нужен?
Дышу, простуженно сипя.
Чтоб комару испортить ужин,
Поганю химией себя.
Какой я царь! Подумать тошно…
Но мне весло скрипит во мгле:
Держись, родной,
Ведь это точно —
Ты самый главный на земле.