Татьяна Кузовлева - Одна любовь

Что сочится нечаянно кровь под ногтями моими.

Но едва я заслышу, как рядом позёмкой звенит

Бестолковый февраль, разметая ступенек уступы,

Я поспешно шагну к ним, легко уходящим в зенит, —

И снежинка остудит мои пересохшие губы.

3

И лёд ломается. И снег сошел на нет.

В глуши, в тиши, где мнилось всё постылым,

Спасительной свечи вбираю свет

И чувствую, как он идёт по жилам

Горячей, оживляющей волной.

И я, раздвинув шторы, – мир раздвину,

И что февраль насквозь пропах весной,

Уверую. И подбородок вскину.

Берёзовая прядь колышется

Едва-едва.

Стихи не пишутся, не слышатся —

Молчат слова.

Они с угрюмой льдины сколоты

Не для листа.

Душа звенящей стужей скована —

Она пуста.

Но если прядь ещё колышется,

То будет срок —

В стволе, стряхнувшем снег, услышится,

Как бродит сок.

И вытают слова,

Молчавшие

Все холода,

Как в марте варежки пропавшие,

Из-подо льда.

Липы пустая крона.

Ранний апрель. Весна.

Строит свой дом ворона —

Веточка, ветошь, слюна.

Здесь ей сидеть прилежно,

Слушать не день, не два

Жизнь, что в скорлупках нежных

Бьётся едва-едва.

Вёсны всегда вероломны.

Холодно. Ветренно. Стрёмно.

Но над кромкой гнезда

Реет гордо и скромно

Веер её хвоста.

Листая судьбы, встречи, годы,

Я осознала наконец:

Мне ближе мрак земной свободы

Высокой вольности небес.

Я здесь от запахов пьянею,

Спешу, дышу,

А там одно:

Чем выше небо, тем плотнее,

Тем безвоздушнее оно.

Опавшие листья от влаги обмякли.

То снег, то дожди обметают крыльцо.

На каждой еловой иголке – по капле:

Чуть тронь, и сорвётся, как с пальца кольцо, —

Сорвётся, к разлуке беда напророчится,

Слезой оставляя невидимый след.

И в мире повеет таким одиночеством,

Больнее какого не будет и нет.

Сняли креп. Перестелили койку.

В шкаф убрали черные платки.

И снесли поспешно на помойку

Рукописи и черновики.

И они темнели в стылых лужах —

Пачками, вразброс или вразмыв.

Оказался никому не нужен

Автором покинутый архив.

А наутро приключилось диво:

Словно кто-то их собрал с земли.

Может быть, в небесные архивы

Ангелы их за ночь унесли.

Памяти

Евгении Самойловны Ласкиной

Узка, как продолжение дороги,

Журнальная каморка. Ералаш

Бумажный. Я застыла на пороге,

Взлетев как ветер на второй этаж.

И не было той птицы несуразней:

Застенчива, немыслимо худа,

Как смертник ждёт неотвратимой казни,

Дрожа, ждала я Вашего суда.

Взгляд отмечал над шторой паутину.

Но слух – он ждал со страхом Ваших слов.

За них, помогших распрямить мне спину,

Целую Вас почтительно и длинно,

Как Вам писал когда-то Смеляков.

Границы нет меж ближних и меж дальних.

Одна из тех, кто Вами был согрет,

Я этим поцелуем благодарным

Вас воскрешаю через много лет.

И вижу Ваше ясное свеченье,

И смуглое прекрасное лицо.

Окно. Арбат. И чувство притяженья.

И родственности тайное кольцо.

Давать советы —

Бесполезный труд.

Чужих ошибок горестная повесть.

Но только кликни – и к тебе придут

Советчик – сердце и советчик – совесть.

И я их голоса в своей крови

Несу, храню и заглушить не смею.

И знаю: лишь перед лицом любви

Становимся мы чище и щедрее.

И понимаю – в будущем и днесь —

Вот человек, в нём всё смешалось чудно.

Люблю его таким, каков он есть,

Не жалуясь, что это слишком трудно.

Отмерена любовь на небесах.

Но даже здесь, где надо жить отважно

И где гуляют гирьки на весах,

Тебе воздастся за любовь однажды.

Там, где ухает филин пророчески,

Где сосны поднебесная стать,

Где готова по имени-отчеству

Я любую травинку назвать,

Где не надо ни славы, ни почестей,

Там маячит двойная беда:

И боязнь потерять одиночество,

И боязнь, что оно навсегда.

В полярном мире, где на всё своя причина,

Из двух начал одно господствует всегда,

Как небо над землёй, над женщиной – мужчина

И как в моём окне – над полночью звезда.

Нет равенства нигде, благодаренье Богу,

А там, где все равны, – кладбищенский покой.

То в гору, то с горы. То до, то от порога.

Пока не дрогнет путь оборванной строкой...

Простим же тех, кто нас обидел иль не понял.

Простим, кто нас забыл, кто избегает встреч.

Я другу говорю: «Позволь моим ладоням

Защитно и легко твоих коснуться плеч.

Нас здесь никто не ждал, быть может, только птицы,

Здесь если справа – Бог, то слева – Люцифер.

Нам многое уже, наверно, не простится.

И каждый путь кроит на собственный манер».

Но там, где Жизнь и Смерть сближаются вплотную

Небесною звездой, прорезавшею тьму, —

Там судит нас Господь за нашу жизнь земную

И молча Люцифер нас отдаёт Ему.

А в прошлой жизни я была, наверно,

Пятнистой, рыже-серой дикой кошкой —

Той, у которой взгляд янтарно-карий

И кисточки на кончиках ушей.

И это я могла бесшумно жертву

Настичь, прижать и отволочь под корни

Огромной ели —

К радости котят...

Но обрела иную оболочку

Моя душа. С печалью я лишилась

Кистей на чутких кончиках ушей.

Моей спины нервическая погибь

Теперь ждала любви, а не охоты.

Но по ночам я в глубине души

Жду робкий шорох мыши или зайца

И, вслушиваясь в мартовский надрыв

Котов, весенней исходящих страстью,

Я ощущаю странные напасти:

Дрожь, выжиданье, собранность, порыв…

И думаю: какая срамота! (Мне выпало родиться в год Кота).

Здесь Слово толкуется разно

И спутан порядок вещей,

Здесь преодоленье соблазна

Бывает соблазна сильней.

Здесь стиснуто время до боли. И скользко так – только держись.

…А в общем – обычное поле, И в общем – обычная жизнь.

Не каждый здесь мечен любовью,

Как детскою оспой щека,

Как метит со страстью слепою

Пчела сердцевину цветка.

Но тот, кто и в пору шальную

Несёт, не боясь ничего,

Божественный след поцелуя, —

Тот вечен.

Я верю в него.

Одной тревогой с каждым сведена,

Одной любовью связанная туго,

Я говорю: – Очнись, моя страна,

И встрепенись от севера до юга.

По-царски ты возносишь судьбы ввысь.

По-царски ты швыряешь оземь души.

Очнись, страна, в любом из нас очнись

И откровенья каждого послушай.

И разбуди всех, кто живёт во сне,

Всех, кому совесть небеса даруют,

Чтоб на вопрос:

«А что в родной стране?»

Не донеслось:

«По-прежнему воруют…»

И между нами связь не оборви,

Когда несу тебе по гребням буден

Я горькое признание в любви

Читать дальше