Татьяна Кузовлева - Одна любовь

Там всё кончается разлукой.

Я это вызнала. Я впредь

Должна замкнуть и слух, и двери.

Сближает, разлучая, смерть.

Она не знает про потери.

В одежде ветхой, с тёмными кошёлками,

Со мглою катаракт и глауком,

С отёчными, сухими, серо-жёлтыми,

С одышкою, шажком, почти ползком.

Улыбчиво. Отзывчиво. Без вредности.

Обидчиво. Сварливо. День за днём.

На пенсию, что за чертою бедности.

Перед чертой, где ни души кругом.

Изношены. Использованы. Выжаты.

Унижены. Забыты. Не нужны.

За прошлое своей страны – пристыжены.

За собственные беды – прощены.

Мешается с землёй листва опавшая.

Всё сызнова. Преемственность. Родство.

Великая, и горькая, и страшная

История народа моего.

Четыре имени шепчу в ночи пустой:

Мария, Иисус, Господь и Дух Святой.

Марии говорю: «Пойми и защити!». Христа прошу: «Направь к любви мои пути!».

А Господа молю, чтоб дал он силы мне Помочь тем, кто сейчас с бедой наедине.

И как награду я во мраке вижу свет. Я знаю: Дух Святой оставил этот след.

Раздвинул небеса – и вот уже, легка, Слетает с губ моих нежданная строка.

И зажигает Он в моей душе свечу. Я одиночеством за этот миг плачу.

Гарри Бареру

В полночном окне серебрится созвездье Стрельца.

И год на излёте, и время итогов настало.

Родиться в России и жизнь в ней прожить до конца,

И не затеряться в снегах её —

это немало.

Родиться в России, где с Западом сросся Восток,

Где совесть и власть никогда не обрящут согласье,

Где ценится жизнь не дороже, чем водки глоток,

Где всё, что разбито, зачем-то приписано счастью…

И всё-таки здесь

наших судеб таинственный стык

И страх, что без нас это небо когда-нибудь рухнет.

И всё-таки этот, по-пушкински чистый, язык,

И всё-таки эти – в ночи – посиделки на кухнях.

И общая память.

И это зовётся судьбой.

В ней главных огней, что бы ни было,

мы не гасили.

В ней труд и любовь.

В ней, насыщенной и не простой,

Особенный смысл обретает —

родиться в России.

Здесь беркут бесшумные чертит круги.

Вся жизнь его – воля, расчёт и терпенье.

И крылья упруги его и туги,

И твёрд его клюв, и остро его зренье.

Здесь мышь вековому инстинкту верна.

Здесь поиск еды – категория риска.

Отважно петляя в полыни, она

Заранее знает, что смерть её близко.

И я здесь в какой-то из жизней была.

Я терпкий кумыс из бутыли пила.

И страсти иные во мне заслоня,

Охотник и жертва вселялись в меня.

И я – то парила кругами в ветрах,

То в горькой полыни свой прятала страх.

Мне эта раздвоенность душу прожгла.

И всё-таки жертвой я чаще была.

И даже сегодня, в безберкутный день,

Затылком я чувствую беркута тень.

У беркута – сила, у беркута – власть.

У жертвы всего лишь защитная масть.

Но так повелось, что везде и всегда Кому-то – победа, кому-то – беда.

Лоб, полумесяцем меченый,

Узеньким полукольцом:

Азия – спящая женщина

С чуть плутоватым лицом.

Что тебе грезится, мудрая,

Сквозь непроглядность ресниц?

Слышу за войлочной юртою

Ржанье твоих кобылиц.

Скользкой стрелою ужалена,

Выжжена пламенем смол.

Вот уж коленом прижал тебя

Рыжебородый монгол.

Вот оно, племя Батыево,

Яростно мчит на закат.

Помнишь ли, Азия, ты его?

Что ж твои губы молчат?

Где твои всадники быстрые?

Приподнимись, позови!

Залиты кровью и выстланы

Трупами земли твои.

Кажется, в ужасе кренится

Степь под пятой чужака.

Азия, Азия, пленница —

Слабые всплески зрачка.

Но под серебряным стременем

И под копытом коня —

Степь, не подвластная времени,

Дышит, потомков храня.

Дедами было завещано:

Местью карается зло.

Азия, спящая женщина,

Брошена через седло, —

Но, ослеплённый надеждою,

Если бы враг увидал

Прячущийся под одеждою

Холодноватый кинжал…

Твори добро – нет большей радости,

Не думай о себе, спеши —

Не ради славы или празднества,

А по велению души.

Когда кипишь, бедой униженный,

Ты от бессилья и стыда,

Не позволяй душе обиженной

Сиюминутного суда.

Постой. Остынь. Поверь – действительно

Всё встанет на свои места.

Ты сильный. Сильные не мстительны.

Оружье сильных – доброта.

Галине Нерпиной

Уходит мой поезд в тупик, и захлопнулись двери.

Сигнальная кнопка мигает, на стыках дрожа.

И в гулкой утробе ползущего медленно зверя

Не сыщется жертв, кроме этих – меня и бомжа.

Он зычно храпит, подложив под висок капелюху.

Вагонная лавка ему – что родная кровать.

«Судьба!» – бормочу, и состав отзывается глухо.

И створки дверные мне сил не хватает разъять.

И едем мы с ним, неизвестно куда и насколько.

И главное, здесь никому не хватиться меня.

И разве что я не отмечена синей наколкой,

А так – мы попутчики, значит, почти что родня.

Мы едем по миру, где спутаны вёсны и зимы,

Где сходятся грех, покаянье, молчанье и крик.

Где все мы равны изначально и все заменимы,

И каждый не знает, когда его поезд в тупик.

А поезд ползёт, синеватые рельсы утюжа.

И кажется – можно в любую минуту сойти.

Нам были даны при рождении чистые души.

Спит бомж в электричке.

Храни его, Боже, в пути.

Грех рыдать мне над бытом —

В нём моя от рожденья стихия.

В мире, горем оббитом,

Слишком робко шептала стихи я.

Не во имя утех

Обращалась я к Богу за словом, —

Я молилась за всех

Обойдённых любовью и кровом.

Мне не выпал успех,

Но, строку обращая в молитву,

Я просила за тех,

Кто у горла предчувствовал бритву.

И в холодной золе

Тем тоске моей быть утолимой,

Что жила на земле

Среди любящих ради любимых.

А. П.

В этом доме сменяются гости, как карты игральные,

И радушен хозяин, и ласков породистый пёс.

И стоят за окном кипарисы, как стражи печальные.

И внезапные ливни февраль пробивают насквозь.

И когда над каньоном лукаво луна затуманится

И любая травинка к ней в полный потянется рост,

Мое сердце не выдержит и безнадёжно обманется,

И меж былью и небылью выстроит призрачный мост.

И ресницы сомкнув, я пройду по нему, словно зрячая,

Позабыв, что опоры не будет под ним ни одной.

Мне бы лучше проснуться – и сон этот переиначу я.

Мне бы лучше вернуться – да нет ничего за спиной. Читать дальше