Коллектив авторов - Поляна №3 (5), август 2013

Однако вернемся к композиционным особенностям «похвального слова». Выше мы уже отметили, что взор Лисицы прикован к «лицу» Вороны: шейку, глазки, перушки, носок в совокупности обрамляют вожделенный кусочек сыра. Но это только внешняя сторона, самый верхний слой смысла – все обстоит гораздо интереснее. Дело в том, что у «приветливых слов» Лисицы имеется культурно-исторический прецедент, ориентацию на который – хотя бы на подсознательном уровне – не могли не различать современники баснописца. Итак, схема похвалы такова:

голубушка > красивое «лицо» > «сладостный, весьма приятный, пленяющий » голос > просьба спеть.

А теперь вспомним: « Голубица <���…> покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно » (Песн. 2:14). [63] Совпадение практически стопроцентное. Однако это не единственная перекличка крыловской басни с ветхозаветной «Песнью песней». Буквально следом за приведенным стихом читаем: «Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете» (Песн. 2:15). Если принять распространенное мнение, согласно которому виноградники аллегорически обозначают красоту, чистоту, свежесть, молодость Суламиты – т. е. ее природные дары, – то ее признание в том, что она «собственного виноградника <���…> не стерегла » (Песн. 1:5), довольно легко экстраполируется на басенную ситуацию: Ворона не сберегла своего «виноградника» – и речь идет, конечно, не столько о кусочке сыра, сколько о внутреннем мире, деформированном самолюбованием и тщеславием.

Пожалуй, сопоставление с «Песнью песней» позволяет объяснить еще одну странную деталь, а именно породу дерева, на котором расположилась на завтрак Ворона. «В докрыловской традиции <���…>, – пишет в связи с этим С. А. Фомичев, – казалось несущественным, на дерево какой породы уселась ворона со своей добычей (только у Сумарокова сказано конкретно: “на дуб села”). У Крылова же – ель; возможно, это подсказано известным русским обычаем вывешивать на кабаке еловую ветку, что обусловило фразеологическую синонимичность: ель – кабак ; ср.: “идти под елку” (в кабак); “елка (кабак) чище метлы подметает”» (курсив авт. – А. К.) [64] . В эти рассуждения вкралась явная неточность: в докрыловской традиции о породе дерева говорилось не только у Сумарокова – в поле зрения исследователя не попала Ворона из притчи Д. И. Хвостова, присевшая «на кусток ореховый ». Представить ворону, сидящую на кусте орешника, довольно трудно – кажется, «отец зубастых голубей» здесь, как это часто с ним случалось, несколько увлекся [65] . Однако отдадим ему справедливость: именно он первым понизил статус «пиршественного» локуса – Крылов же «всего лишь» придал находке Хвостова более естественное «хвойное» обличье.

Но что сказать о «кабацком» генезисе крыловской ели? Полностью исключать возможность существования указанной С.А. Фомичевым ассоциации не следует, однако квалифицировать ее скорее надо как фоновую, маргинальную. Во всяком случае басня не содержит каких-либо дополнительных «зацепок» такого рода. Полагаю, что ель у Крылова навеяна ветхозаветным текстом: «ложе у нас – зелень ; кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы » (Песн. 1:15–17). В Библии (в том числе и в «Песни песней») образ кедра, как правило, выступает в качестве метафоры (или элемента сравнения) красоты, богатства, роскоши, крепости, долголетия, мудрости, царственности [66] . Другое дело, что исполненный поэзии библейский образ в пространстве русской басни теряет свою символическую насыщенность: фигурально говоря, остается лишь «хвойность» дерева, избранного Вороной для утренней трапезы. Это и понятно: кипарис и кедр не столь обильно произрастают на Ближнем Востоке и в силу этого высоко ценились в древности, тогда как на Руси ельники не переводятся. Получается, что «царь-птица» облюбовала себе как бы «царственное древо» – что ж, как говорится, по Сеньке и шапка… [67]

Но вернемся к нашим сопоставлениям. Сближает Ворону с героиней «Песни песней» и портретная деталь: «… черна я, но красива… Не смотрите на меня, что я смугла …» (Песн. 1:4–5). Однако смуглость кожи Суламиты – не врожденный, а благоприобретенный признак: «солнце опалило меня: сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники» (Песн. 1:5), – объясняет она. А что, интересно, сказала бы о своей черноте Ворона? Не менее интересные результаты дает сравнение развернутых портретных характеристик ветхозаветного и басенного персонажей:

Как видим, структуры портретов практически совпадают – за исключением того, что общая оценка облика (привлекательность) в первом случае заключает, во втором – открывает описание; кроме того, в портрете Суламиты сначала упоминается нос, а после волосы, тогда как перушки (Вороньи «волосы») предшествуют носку. А как иначе? Сыр, как магнит, притягивает взор голодной Лисицы, которая и Ворону-то увидела не сразу – лишь после того, как ее «сыр пленил».

Но главное, конечно, в том, что монументальные, по-восточному роскошные сравнения, которыми оперирует слагатель «Песни песней», в басне напрочь отсутствуют – единственная метафора ангельский голосок имеет гипотетический статус. Как уже отмечалось, в отличие от предшественников Крылов не использует оценочных эпитетов и всякого рода уподоблений [68] , очищая от них в процессе редактирования [69] монолог Лисицы («хороша» – в большей степени констатация факта, нежели субъективная оценка) – оценочность переносится в уменьшительно-ласкательные суффиксы и интонационно-синтаксическое оформление. Здесь-то, думается, и надо искать ответ на вопрос, поставленный в названии статьи.

Ну где есть личико другое так беленько,

Где букли толще есть, где гуще есть усы,

И у кого коса длинней твоей косы?

Где есть такой носок, глазок, роток, бородка

И журавлиная степенная походка? —

расхваливает Цыганка самозваного жениха Подщипы немецкого принца Трумфа. Комментируя сходство реплик Лисицы и Цыганки, С. А. Фомичев пишет: «…здесь, как и в крыловской басне, нет, по сути дела, ни одного слова лжи, разве что подсюсюкивание (“носок, глазок, роток, бородка ”) и точный расчет на убежденность глупца в своих самоочевидных достоинствах» (курсив авт. – А. К) [70] . В целом справедливо, однако, различия сопоставляемых фрагментов не менее, а может, и более значимы – по крайней мере в плане изучения динамики роста поэтического мастерства Крылова. Реплика Цыганки – грубая, неприкрытая лесть и – тут никак не могу согласиться с комментатором! – именно ложь: и «личико другое так беленько» где-то есть, и букли потолще, и усы погуще можно сыскать, и косу длинней Трумфовой и т. д. Сами использованные в данном случае синтаксические конструкции содержат необходимость сравнения той или иной черты (свойства) внешности с подобными чертами других представителей рода человеческого, а в силу этого проблематичны и вызывают у адресата лести справедливое недоверие: