Марк Гроссман - Лирика разных лет

Жизнь пережить — не поле перейти,
И впереди — дорога и дорога…

1961

В двери прошлого я стучусь,
У тебя я прошу несмело:
Сказки детства пропой мне, Русь,
Те, что бабушка прежде пела.
Иногда, хоть заплачь, хочу
Я вернуться назад, к исходу —
Грызть зеленую алычу,
В ледяную кидаться воду,
В «красных — белых» играть всерьез.
(Обязательно в красном стане)
И стоять, коли плен, без слез
Под насмешками и хлыстами.
На лужок у плакучих ив
Вместе с улицей выйти строем
И, рукавчики засучив,
Душу тешить кулачным боем.
Сутки заполночь. Я не сплю.
Сказки бабушка вяжет рядом.
И старушку я так люблю,
Что иной мне любви не надо.
Бабка! Бабушка! Друг большой,
Ты любила меня, нахала.
Пахла кедром и черемшой,
Всей тайгою благоухала.
Знала многое — и сказать
Ты об этом умела прямо,
Моей мамы и друг, и мать,
Моего становленья мама.
И гордился я, и форсил,
Доходило когда до слуха:
«У Бузанской поди спроси,
Очень умственная старуха.
По земле побродила, чать,
И видала, считай, немало…»
Нет, не помню я, чтоб скучать
В детстве бабушка мне давала.
И с тех пор, с тех ребячьих дней,
Забываемых понемногу,
Лишь подумаю я о ней —
И потянет меня в дорогу.
В двери прошлого я стучусь.
У тебя я прошу несмело:
Сказки детства пропой мне, Русь,
Те, что бабушка прежде пела.

1967

Дед мой Павел был сын солдатки,
Посошок при себе всегда,
Были дедовы все достатки —
Бас да черная борода.
Был он телом могуч, не сгорблен,
Был улыбчив и темнолиц,
И таскал он в холщовой торбе
Хлеб для мамы моей и птиц.
Говорил он, что правду любят,
Как церковный звон сатана.
Был он, дед мой, чудак и люмпен,
И вожак ташкентского дна.
Обожал он костры в дороге,
Родничок, обжигавший горсть.
На щербатом своем пороге
Был он только нежданный гость.
А еще он любил и нежил,
И не бросил бы, хоть убей.
Голубых своих, красных, бежевых
Доморощенных голубей.
Был к богатым он без пощады.
Хоть в ночи при огне свечи
В голубятне его дощатой
Пели царские трубачи.
По утрам он гонял их бурно,
И в тиши, на краю зари
Для него кувыркался турман,
С неба падали почтари.
Знаменитые были птицы,
Лишь мальчишки вздыхали: «Ах!..»
Дед рассказывал небылицы
Даже в рифму о голубях.
Вышла жизнь его иль не вышла,
Я не знаю. Он был изгой.
Губернаторских дрожек дышла
Он железной хватал рукой.
Был он черен, чернее горна,
И без страха умел блажить.
Говорил он: «Прошу покорно,
Прикажите, чтоб можно жить.
Все нас судят: и боги судят,
И начальство, до писарят.
Господин губернатор, люди,
Даже бедные, жить хотят!..»
Генерал усмехался вяло,
Тыкал кучера в бок: «Гони!»
И толпа головой качала:
— Павла, господи, охрани…
Был он, дед, непохож на прочих,
Шел навстречу своей беде.
И нашли его как-то ночью
Бездыханного на Урде.
Хоронили его, жалея.
Неудобные, как суки́,
Молчаливые иудеи,
Синеглазые русаки.
И узбеки молились богу,
Чтобы милостив был и мил,
Чтобы Павла простил немного,
В рай по-божески допустил.
Был он добрый для них, приятный
И готовый всегда помочь.
…И голодные в голубятне
Птицы плакали в эту ночь.

1967

Дай нам бог компании без фальши,
Где ничем не скован дружный гам,
Где кипенье фронтовых бывальщин
С непременной шуткой пополам.
Мне приятно братство незнакомых,
И присловье к месту, неспроста,
И звезда на рыцарском шеломе,
И над конной лавою звезда.
Ах, былые Родины бураны!
Кто ж из нас в запечье тихом рос?
Я люблю вас слушать, ветераны,
В самосадном дыме папирос.
Да и сам я юностью уважен,
И с улыбкой вслушиваюсь в крик:
— Наливайте стопочку папаше,
Выпьем за Отечество, старик!

1970

Кочевых бивуаков блики
В полуночных очах татар.
Камни алые — сердолики —
Кара-Дага застывший жар.
У горбатых бычков придонных,
У зобатых, в пушке орлят,
Как горошины халцедона
Ледяные глаза горят.
А прибои песочком белят
Камни берега и траву.
Солнце яркое Коктебеля
Зарывается в синеву.
И понять невозможно глазу:
Все живое вокруг слепя,
Это море и небо сразу
Опрокинулись на тебя?
Пахнет медом и солью лилий,
Тянет в омут дешевых чар.
…И ругали-то, и хвалили
Со свирепостью янычар.
Чубом в лужу совали прочно,
На трибуну несли цветы.
Ах, смешно мне и грустно очень
От отчаянной суеты.
Нас не раз на веку стращали,
Пулей били на всем скаку,
Бесконечные совещанья
Подсекали живьем строку.
Не калека я, а калика,
Затираю рубцы души.
…Как печати из сердолика,
В берег вдавлены голыши.
По рукам моим, цвета брынзы,
Где осколков и пуль следы,
Оседают, как бронза, брызги
Коктебельской густой воды.
А на темени Гяур-Баха,
Будто адского дыма рвань, —
Набекрень облаков папаха
Лихо сдвинута на Тамань.
Охмелевшая спозаранка,
Красно-рыжая, вся в зарю,
Дарит даром себя зарянка
Человечеству и зверью.
Небо ниже и звезды ниже,
И бездонны уже лога,
И ворчливое море лижет
Задремавшие берега
Лебедей ледяные клики
Льются вниз из ковша Стожар.
…Камни алые — сердолики,
Кара-Дага подземный жар.

1967

Я сидел с блажной душою
В ресторане, у огня.
Потянуло черемшою
От соседки на меня.
Я вкогтился в ту старуху,
Я сказал: — В ином краю
По обличью и по духу
Сибирячку узнаю.
Не извольте думать худо,
Коли некуда спешить,
Разрешите это блюдо
Вам покорно предложить.
Может, выпьете чуточек?
— Выпью. Доброе вино.
И глотал я говорочек
Все на «о» да все на «о».
В этой хмари папиросной
О бокал звенел бокал,
И уже шумели сосны,
И шугой кружил Байкал.
И смотря на эту небыль
Сквозь видения и дым,
Чуб Медведицы на небе
Низко кланялся своим.

Новый Афон, 1968

Чертишь, чертишь знаки на бумаге
Что-то впрямь творение тощо…
Миллион стихов на Кара-Даге
После нас отыщется еще.
Обживая дальние планеты
И тоскуя на своем посту,
Будут тыщелетьями поэты
Выплавлять вот эту красоту, —
Эту вот — зеленую, незлую,
В черных всплесках донного огня,
Эту — одесную и ошуюю —
Навеки вошедшую в меня.
Время перемелет наши кости,
Дань отдавши нашей маете.
Все равно — захаживайте в гости
К этой окаянной красоте!