Марк Гроссман - Синева осенних вечеров

1975

Выпил нынче он водки немножко —
В государстве теперь торжество.
И поет. Обнимает гармошка,
Будто женщина, плечи его.
А вот в жизни и не было женщин,
Ибо в свой девятнадцатый год
Был почти он со смертью обвенчан
На снегу Старорусских болот.
Не корите: «Приврал инвалидик,
Захмелел старина от вина…»
Оговор на него не валите, —
Он и рюмку не допил до дна.
День Победы и Памяти нынче,
Опаленный огнями знамен.
И гвардеец и счастлив, и взвинчен
Отголоском военных времен.
Вновь бомбежкой былою отмеченный,
Он в кровавую валится тьму,
И хирурги, не спавшие вечность,
Режут рваные ноги ему.
…Пой, служивый, по правде голимой,
И не слушайся тех, кто хулит,
Ибо мертвые сраму не имут,
Ибо до смерти прав инвалид.
Век промчался по людям лавиной,
Нет хмельной на солдате вины,
Собратан мой, товарищ любимый,
Фронтовик незабытой войны!

1980

Надо бы однажды, не краснея,
Отдохнуть за шесть десятков лет,
Но планета вертится, и с нею
Мы несемся, оставляя след.
Не болтун и не ленивый малый,
Сам себе, случается, я лгу:
Вот закончу дело и, пожалуй,
Просто поваляюсь на лугу.
Отдохну от книжек и бомбежек,
С удочкой приду на бережок,
Или наточу гвардейский ножик,
Вырежу дубовый посошок.
И пойду, покуда носят ноги,
И кипенье есть душевных сил, —
Дорогие отчие дороги
Я не все еще исколесил.
И любви желается немножко,
И чтоб домик на Миассе — свой.
…Но кружи́т, куражится бомбежка
Тридцать пятый год над головой.

1980

В студеный сон вороний
Луна вонзила рог.
В ночи молотят кони
Сумятицу дорог.
О чем молчит в кручине —
О доме? Табачке? —
В залатанной овчине
Казак на облучке.
Порою вскрикнет: «Ну-ка!»,
Во тьме бодря коней.
Зализывает вьюга
Каракули саней.
И вот — в глуши гранитной,
Как взорванный снаряд.
Гремят грома́ Магнитной,
Огни ее горят.
И слышатся в железе,
Заметные едва.
Неведомой поэзии
Начальные слова.

Урал, 1931

То ли в угольном небе,
То ли в темени вод
Окровавленный лебедь —
Рдяный месяц плывет.
Гордый был, крутохвостый.
Грома грянул заряд —
И шевелятся звезды,
Как пушок лебедят.
Из ружейного чада,
Исступленно горя.
Капли крови сочатся
На земные моря.

1931

Без дороги метельной ночью
Кони тащат во тьму возок.
Колокольчик свое бормочет,
Степь снегами свистит в висок.
Ах, уральские наши дали —
Все поземка течет, течет.
…В этой жизни не поджидали
Ни богатство нас, ни почет.
В этом быте без домочадцев,
Где мы сами — судьба себе,
Низкорослые кони мчатся
К заметеленной той судьбе.
Наша юность, остри нам чувства,
Пусть не знаем, какой конец —
Может, густо, а может, пусто…
Под дугою звенит без устали
Балаболкою бубенец…

1934

Колодец. И в бездонной яме
Не звякнет дужкою бадья.
И над церковными крестами
Плывет луна, как попадья.
Все спят — от сторожа сельторга
До псов и петек всех дворов.
И лишь гремит скороговорка
Бегущих в поле тракторов.

1935

Что жизнь, лишенная горенья?
Она печальна и пуста,
Она — осеннее смиренье
Почти увядшего листа.
Пусть не покой, а поиск вечный
Подарит время мне в удел,
Чтоб в громе бури быстротечной
Я тишины не захотел.
Иной в жилище полном — нищий,
В толпе — без дружеской руки.

Ищи любовь, как воду ищут,
Как землю ищут моряки.

1936

Своей доволен я судьбою.
Не зависть — жалость у меня
К тому, чья жизнь прошла в покое,
Вдали от бури и огня.
Какая все-таки удача —
Пробиться первым через тьму,
Шалаш поставить на Рыбачьем,
В песках, у бешеной Аму, —
И, кончив дело, в час полночный,
Отведав огненной ухи,
Вдруг примоститься в уголочке
И посвящать свои стихи
Дымку над домиком родимым,
Протяжной песенке печей,
И тем очам неповторимым,
В которых звезды всех ночей!

Северная Атлантика, 1952

Мы не воздухом — бурей дышим,
Не идем, а буравим тьму.
Ни под войлоком, ни под крышей
Нет пощады здесь никому.
Здесь закон для всех одинаков:
Раз работа — огонь из глаз.
Тянут нарту вперед собаки,
По глазам понимая нас.

Берег Баренцова моря, 1952

Все из синего льда,
Даже скалы — и те,
Даже в небе звезда,
В ледяной высоте.
Даже воздух — и тот —
Подсинен и суров,
Как измолотый лед
Жерновами ветров.
Глядя вдаль из-под век,
Отложив ледоруб,
На скале человек
Запахнулся в тулуп.
Он стоит, будто вмерз
В озлобление льдов,
И на тысячу верст
Ни тепла, ни следов.
И на вест, и на ост
Синий сумрак и сон.
Под ледяшками звезд
Лишь упряжки — и он.
Звон закованных рек,
Стужа снежных полей.
Но он здесь — Человек,
И земле — потеплей.

Заполярье, 1953

Льняные свои колечки
В косички уже плетешь…
Спрашивают разведчики:
— Чего, командир, не пьешь?
Сегодня праздник — по маленькой
Положено всем. Закон.
А ты и не тронул шкалика,
Не раскупорен он.
— Да нет, ничего, ребята.
Дочку припомнил я.
..................................
Поют и поют солдаты:
«Винтовка — жена моя…»

Заполярье, 1953

Злое, почерневшее до срока,
Билось море в скалы Кильдина.
Снились юнге финики Марокко,
Бурдюки афганского вина.
Чайки торопливы и сварливы —
Тяжела гнездовая пора.
И дымились теплые приливы,
Погребая в дымке сейнера.
Но казалось мальчику: по Гангу,
От любви неслыханной горя,
Юную везет он индианку
В голубые дали и моря.
Пахли трюмы не треской и пикшей,
Не сырою солью и смолой,
А жарой и пальмою поникшей,
Онемевшей рыбою-пилой.
А в индийской сказке или книжке
Ветер барку старую качал,
И маячил желтому мальчишке
Стужею окованный причал.
Снились бородатые крестьяне,
Белые медведицы вблизи,
И цвело полярное сиянье
Над снегами северной Руси.
Чаек плач, и чистиков, и крачек,
Ледяное бешенство воды.
…Ах, от этих вымыслов ребячьих
Ни войны на свете, ни беды.
Пусть им снятся тайны океана,
Крепкие соленые слова,
Нежилые дали Магеллана,
Эдуарда Толля острова!