Юлия Мамочева - Душой наизнанку

Друг, я не знаю, где прячется край земли с
Крайне ему присущими атрибутами.
Друг, я сейчас закончу — прошу, не злись!
Просто, ты знаешь, когда невозможно будто бы
Вспомнить исток (если хочешь, начало) притчи
(Кажется, вакуум занял жилплощадь памяти!) —
Стоит его положить, как любое иное начало,
Словом! Права у пустот-то, как правило, птичьи…
И говорить, словно лидер неведомой партии,
Хоть бы шептать — только так, чтоб душа кричала,
Птицею билась, поймана в горе-силки,
Плакала небом надземным, на волю вечную
                 выменянным…

Друг, я спала, как умеют такие… сякие.
Друг, я проснулась, прорвавшись твоим именем.

Друг, я проснулась — в помятой кровати, в палате
(Истинно белой — светом залеченной памяти).
Друг, я проснулась — больше не быть мне калекой.

Время уходит — постылый, усталый лекарь,
Нам оставляя, расщедрившись, вечность
                 прижизненной…

Волю исполни — нынче же окажись со мной?..
Лидером партии сольной — волю исполни
Ты, фортепьяный уже от неведомой сладости
(Тех, кто не пьёт, до такого дурманит Любовь)…

Небо разверзнет губы — спросонья, бесскорбно,
Высосет сорность былого бессумрачным «Славься!..»

Счастие небес о вское.
Мы и Бог.

Белость крыла по щеке. Осень. Оземь. Озимь.
Здравствуй, бескрайность — упавшее набок восемь.

В зимний вечер, ясный, погожий,
Через луг — океан заснеженный! —
Человек колеёю исхоженной
Шёл — истоптанной, поизъезженной.

Впереди-то малёвано мелом —
Эдак на холмы намело…
Цвёл закат целовально-медным,
Время было белым-бело.

Человек дышал тяжкою тишью,
Словно пойманный в цепи нежные;
Вдоль дороги — деревья застывшие
Руки вскинули оцепеневшие…

Солнце в мёрзлых объятиях путалось,
Между пальцев ветвистых буйствуя…
«Сколько ж, — путник глядел, — сколько же тут вас!..»
Да всё дальше — тропиною узкою —

Брёл вслепую — на стынь, горе-зов,
Выдыхая паром усталость…
Ночь стекала на горизонт
С облаков. По нему разрасталась

Чёрным заревом — лесом чернильным
Гематомно томных теней…
Путник плыл: речка-ночь подчинила им
Человека, ничейного в ней.

— «Бедный!.. Бледный!.. Как ты одинок!»
— «Дева! Небо, как ты мила!»
— «О, куда завела тебя воля ног?»
— «О, куда меня ночь завела?»
— «Человек! Чем навет наплетать на рок,
Ты сейчастья вдохнул бы чистого впрок,
Часу, сказочного добела!..»

То пред ним — на дороге дорог
(Где ж вы, свет — неустанные сани?)
Тень — с рябыми, что дикий дрок,
Сребро-блёсткими волосами.
Мол, продрог, дорогой? Продрог,
Ты, бесконный всадник?..

Тень — навстречу. Всё ближе. За
Ейной детской спиной — дальних вотчин
Брезжит быль, вожделенная цель.
Человеку глаза в глаза
Дева — пряно, прямо (по-волчьи!):
Выдыхает путнику в очи
Кутерьму-метель.

В тьму утробную свода — белёсый рой мотылей;
Роем бель-мошкара задурманила трезвую темень…
Чуть вдохнувший той пляски — потерян телом
                    в метели;
Чуть вкусивший — с душою сошёл в карусельный
                      плен.
Надоело — в себе, мол? Вырвись, милок, на деле:
Тело кинь, как надел, как постылый престольный
                     терем…
Востро-выспрен восторг. Воспротивиться странно-лень.

Рой мятущейся бели встревоженно-беспределен,
Неделим, неподделен — как всё, чем взаимно владеем…
В дебрях чуда-сейчастья не тесно ни двум неделям,
Ни распухшей до вечности ноченьке, брезжащей,
                  взбалмошной…

С хороводом хрустальной страсти сливаясь в ветер,
Человек расплясался (оставивши тело в кювете)
Расплясался, плескаясь пургой на потеху ведьме —
Той, какую посмел окликнуть своею барышней…

Той, какая цветёт волосами (о, дикий дрок!),
Деве с детским станом, с устами, к каким прирастали…

Рёв пурги. Звёздный шторм. Беспредельность
               бесовской стаи
Мух белёсых. Сугробы, что мёртвые горностаи,
Кверху спинами спят по брегам дороги дорог.

…
Кровь рассвета разводами стынет на этих спинах:
Верно, солнце, как сердце, некто сжал в кулаке,
Позволяя нектару течь меж невидимых пальцев.
Свод светлеет, рябь наважденья всен о щного скинув;
Поле бело: то ширь, не тревожимая никем,
Беспредельно спокойный простор,
               непорочный панцирь.

Тишь да гладь. Глядь сюда — на свежем снегу ни следа.
Он бездейственно девствен, мерцающий,
                   словно слюда.

Ни души. Только дерево новое в стыни купается,
Средь таких же — рученьки вскинувшее навсегда.

Вижу с балкона: ночь над Москвой
нависла, как балдахин.
Ноздри ментолово ширит мороз
(им я дышу взахлёб).
Ты становишься в городе свой,
быть утомившись глухим
(слышь его душу ворсом волос,
впитывай через лоб).
Прошлое точечно щурит в меня
иглы звёздных зрачков;
небовы крылья на плечи легли,
точно густая шаль.
Я отгуляла поминки дня,
нынче мой план таков:
рухнуть ввысь, как во снах могли
те, кому яви не жаль.

Сон… В баламутную благость клонюсь
гривой оттенка «смоль».
Только милее всё-таки жизнь:
я выбираю её.
Вижу с балкона в формате News:
ночь одержима Москвой.
Что ж, как обычно: того держись,
что априори — твоё.
Искренним скопом солнечных искр,
россыпью жарких ос —
душу вышёптывают фонари
в гулкую темноту.
Быть иль не быть, вниз или ввысь —
это глупый вопрос:
если цель тебе выбор дар и т —
значит, поставил не ту.

Щурит МОЯ недолунный глаз,
месяцем истончав, —
бежево нежась на Божьем дне,
в звонкой звёздистой глубине,
мной умиляясь над «но» и «не»
(слёзы — по мостовой):
высью влечёт серповидный лаз,
ласков и величав.

Вдох. Захлебнуться хочется не —
бом, смоляной синевой.
Вязким виссоном сгустился газ:
Ночь на моих плечах.

Я на балконе. Небо во мне.
Слепь пустоты над Москвой.

Много (да разного!) Фатум ниспосылал,
Только (по счастью!) прежде хранил от такого:
Мир — мерзопакостно славный салонный зал,
Я в эпицентре — к убогим нарам прикован,
Всаженным в мякоть нутра накалённым колом
К ним пригвождён, не своей несвободы вассал.